Оптинские старцы о грехе курения (из записей С. Нилуса)

Продолжаю свою мысленную брань с пороком курения, но пока все еще безуспешно. А бросать это скверное и глупое занятие надо: оно чувствительно для меня разрушает здоровье – дар Божий, и это уже грех.

Приснопамятный батюшка Амвросий как-то раз услыхал от одной своей духовной дочери признание:

– Батюшка! Я курю, и это меня мучает.
– Ну, – отвечал ей старец, – это беда невелика, коли можешь бросить.
– В том-то, – говорит, – и горе, что бросить не могу!
– Тогда это грех, – сказал старец, – и в нем надо каяться, и надо от него отставать.
Надо отстать и мне; но как это сделать? Утешаюсь словами наших старцев, обещавших мне освобождение от этого греха, когда «придет время».

Утешал меня и друг наш о. Нектарий, которому я не раз жаловался на свою слабость. Он рассказал мне следующее:

<…> – Чего вам унывать, что не афонским ладаном из уст ваших пахнет?.. А знаете, что? – воскликнул он, и лицо его расцветилось милой улыбкой! – Вы не поверите! Я ведь и сам едва не записался в курильщики. Было это еще в ребячестве моем, когда я дома жил сам-друг с маменькой… Нас ведь с маменькой двое только и было на свете, да еще кот жил с нами… Мы низкого звания были, и притом бедные: кому нужны такие-то? Так вот-с, не уследила как-то за мной маменька, а я возьми да и позаимствуйся от одного-то из богатеньких сверстников табачком. А у тех табачок был без переводу, и они им охотно, бывало, угощают всех желающих. Скрутят себе вертушку, подымят, подымят, да мне в рот и сунут: «На, покури!» Ну за ними задымишь и сам. Первый раз попробовал – голова закружилась, а все-таки понравилось. Окурок за окурком – и стал я уже привыкать к баловству этому: начал попрошайничать, а там и занимать стал в долг, надеясь как-нибудь выплатить… А чем было выплачивать-то, когда сама мать перебивалась, что называется, с хлеба на квас, да и хлеба-то не всегда вдоволь было… И вот стала маменька за мной примечать, что от меня как будто табачком припахивает…

– Ты что это, Коля (меня в миру Николаем звали), никак курить стал поваживаться? – нет-нет, да и спросит меня матушка.
– Что вы, – говорю, – маменька? И не думаю! – А сам скорей к сторонке, будто по делу. Сошло так раз, другой, а там и попался: не успел я раз как-то тайком заемным табачком затянуться, а маменька – шасть! – тут как тут.
– Ты сейчас курил? – спрашивает.

Я опять:
– Нет, маменька!

А где там – нет? – от меня чуть не за версту разит табачищем… Ни слова маменька тут не сказала, но таким на меня взглянула скорбным взглядом, что, можно сказать, всю душу во мне перевернула. Отошла она от меня куда-то по хозяйству, а я забрался в укромный уголок и стал неутешно плакать, что огорчил маменьку, мало – огорчил: обманул и солгал вдобавок. Не могу выразить, как было то мне больно!.. Прошел день, настала ночь, мне и сон на ум нейдет: лежу в своей кроватке и все хлюпаю, лежу и хлюпаю…
Маменька услыхала.

– Ты что это, Коля? Никак плачешь?
– Нет, маменька.
– Чего ж ты не спишь?

И с этими словами матушка встала, засветила огонюшка и подошла ко мне; и у меня все лицо от слез мокрое и подушка мокрехонька…
И что у нас тут между нами было! И наплакались мы оба, и помирились мы, наплакавшись с родимой, хорошо помирились!

Так и закончилось баловство мое с курением.


Из книги И.М. Концевича «Оптина Пустынь и ее время»