Даже когда недвижимый батюшка находился в своей особой келейной неотмирности, в какую погрузил его затянувшийся недуг, война, мысли о ней не покидали его. То необходимо было вспомнить название городка, где он лежал в госпитале со вторым ранением, то воскресшая в памяти страшная картина гибели подорвавшихся на мине однополчан надолго лишала его сна и покоя
Война не уходит из жизни поколения, на чью долю выпало вкусить сполна ее тягот и испытаний. Она сопутствует им не только чередой былых событий личной и общенародной судьбы, трагическим наследием памяти – она стала экзистенциальным нервом всей жизни.
Война стирает с лица земли города, уничтожает памятники мировой культуры, приводит к демографическому кризису целые народы, принося в жертву миллионы человеческих жизней; война меняет глубины самосознания у тех, кто все перенес и, по счастью, остался в живых.
Отец Кирилл (Павлов) тоже остался жив, и жизнь его обрела новую наполненность. В некотором смысле война стала отправной точкой его внутреннего обновления, практически первым опытом его глубоких религиозных переживаний…
После окончания в 1939 году Касимовского индустриального политехникума их только двоих – батюшку и еще одного его сокурсника – распределили на Урал, на завод в г. Катав-Ивановск, откуда он вскоре был призван к действительной службе в армии и направлен еще дальше – во Владивосток. И когда началась Вторая мировая, почти все ребята одного с ним года выпуска и призыва, оказавшись на огненном рубеже (Брест, Смоленщина, Украина…), погибли в первые дни войны.
А тот, самый первый – роковой день 22 июня отец Кирилл помнил в подробностях. Их часть перевели тогда из Барабаша в приморский городишко Шкотово… Где-то неподалеку – залив Петра Великого с потрясающими, как говорили, приливами и отливами, множеством чаек, цапель и прочей летающей живности… Вдвоем с парнишкой из своего батальона они взяли увольнительную и отправились посмотреть местные красоты. Дойти до залива не успели. Обратила на себя внимание какая-то необычная для воскресного дня суетливость шкотовцев, беготня, многолюдье в городке. Встретили кого-то из своей части: «Ну, братки, войну нам Германия объявила! Война, братки!» Бегом в часть. А там то же самое – суета, переполох, все строятся. По радио – обращение Молотова… Из Шкотова – передислокация к Маньчжурской границе. Армия окапывается, запасается топливом, продуктами, и с 22 июня по 18 октября – жизнь в землянках, в ожидании нападения японцев.
Родным – матери, отцу, сестрам и брату – батюшка пишет часто. Родных своих, по его собственному признанию, отец Кирилл очень любил, но демобилизация, ожидаемая в сентябре, теперь была уже неосуществима, и предстояли долгие четыре года разлуки. Разлуки и переживаний – немец дойдет до Михайлова.
В октябре их 4-я Армия отправляется, в конце концов, по зеленому семафору на Волховский фронт. Солдатские завтрак, обед, ужин – три краткие остановки, – и поезд мчится дальше. Прибыли дней за десять… Был, правда, один простой на этом скоростном пути, вспоминал батюшка, – первый знак войны, первая зловещая от нее весть – разбомбленный мост под Шуей, где составу пришлось стоять несколько часов.
В районе Тихвина (станция Хвойная) – приказ срочно покинуть состав и скрываться в лесу… И вот в 3-4 часа ночи, едва только успели отойти от вагонов, как налетевшие немецкие бомбардировщики в щепки разбивают порожняк. Долго сырыми болотистыми местами шли через лес…
Войну отец Кирилл начал в инженерносаперном батальоне. Затем – первое ранение в левую ногу, у станции Малая Вишера (по Николаевской железной дороге), когда их роту послали рыть землянку для командира дивизии. Во время перестрелки пуля прошла ниже коленной чашечки, как бы сбоку… Батюшку отправили в батальонный госпиталь. И в эту же ночь их батальон получает приказ разминировать минное поле… Из четырехсот человек живыми вернутся только пятнадцать.
В этом же 42-м году, в апреле – ранение в левую руку. До сих пор виден крестообразный след на ладони под мизинцем и безымянным. Но в госпитале, в г. Кай, пришлось пролежать почти два месяца. Перед этим ранением был еще один случай… Снаряд упал рядом с воронкой, в которой оказались он и еще несколько человек, не успевших укрыться в окопе. Снаряд уничтожил всех обитателей окопа, а их, не успевших, только засыпало землей… Сколько таких «обыкновенных» чудес знает история Великой войны? Случаев, многим перевернувших душу, заставивших обратиться к Богу.
Воспоминания отца Кирилла о войне не содержали в себе абсолютно никакой геройской бравады, никакой патетики победителя. Это всегда было либо сдержанное повествование о суровых армейских буднях с изнуряющими многодневными походами, когда бойцы валились с ног от усталости и спали у костров так крепко, что на них прогорали шинели; либо полушутливый, но не менее драматичный рассказ о приездах «вошебойки» и выданных на человека всего-то по одному ковшу теплой воды для мытья… От вшей не было никакого спасения, а «вошебойку» их часть видела только дважды за всю войну. Ни о каких банях не было и речи. Мечтали отдохнуть и выспаться.
О своей религиозной жизни батюшка много не распространялся. Рассказывал только, что всегда, когда выдавалось время, стоя и лицом на восток читал полушепотом в окопе «Отче наш». «Не смеялись, батюшка, над вами? Ведь такое не приветствовалось…» – спрашивала я. «Да как-то не смеялись, напротив – относились с уважением».
Из тех же соображений скромности или, если хотите, внутренней этики – он всегда уклонялся от ответа на расспросы о воинском звании, о наградах. Впрочем, об ордене Отечественной войны мы знаем наверняка. И догадываемся об офицерском звании.
Охотно делился отец Кирилл основным своим на то время переживанием: «Зачем эта страшная война и такие жертвы? Почему с нами случилось такое?» Эти мысли неотступно тревожили его, заставляя искать ответа и объяснений…
Снежные окопы под Сталинградом… Холод и ледяная тишина, когда нельзя было ни развести огонь, ни шелохнуться, чтобы не привлечь внимание противника… Чуть теплую похлебку привозили, уже когда совсем темнело, и она остывала окончательно, пока боец бегом нес ее в окоп в своем котелке…
– Спирт-то давали, батюшка, для сугрева? – бойко интересовалась я.
– Давали… Только я не пил, отдавал его другим… И махорку тоже, – скромно отвечал отец Кирилл.
Вот из тех сталинградских окопов – его застуженные, покрытые рубцами легкие и этот надсадный изнуряющий кашель, который мы слышали изо дня в день пять лет, что батюшка лежал парализован. Эти ослабленные войной легкие то и дело угрожали плевритом, двусторонней пневмонией, роковым повышением температуры… Они словно вражеские снаряды Второй мировой – были готовы враз лишить жизни… Но Бог миловал, хранил, и чудо Жизни Всепобеждающей продолжалось…
Историю с найденным Евангелием о. Кирилл рассказывал охотнее какой-либо другой, и ее многие знают... Ночной караул в освобожденном Сталинграде… Жуткая картина совершенно вымершего, превращенного в руины города. На улицах – завалы трупов.
«Хоть бы какая птичка пролетела, кошечка бы какая мяукнула – ни звука, ни души!» – вспоминал батюшка. И вот тут, среди этого поражающего воображение зрелища – апофеоза смерти, перед которым картины Верещагина кажутся невинной безделицей, и приходит в его жизнь Христово Евангелие… Найденное среди обломков, обгоревшее, отсыревшее, с оборванными листочками… Драгоценное!
Мы, видимо, никогда не сможем постичь душевнодуховных переживаний людей, испытавших кошмар коллективизации, тотальный страх перед арестами близких, горе войны. Опыт этот исключителен, и мыслимо ли его постичь? Архимандрит Иоанн (Крестьянкин), насколько я знаю, говаривал, что никогда так, как в ссылке, больше не молился… И что творилось в душе 23-летнего отца Кирилла, когда он листал тонкие странички поистрепавшегося среди пожарищ и бомбежек Евангелия? Сам батюшка признавался, что получил словно живительный бальзам: «Мне все стало понятно тогда… Война была следствием нашего богоотступничества».
Теперь он был совершенно счастлив. С Богом и умирать не страшно… Он наслаждался чтением, пока их часть отдыхала в Павлограде, но совсем скоро ему предстояло кротко, но с твердостью отстаивать свою новую жизненную позицию… Наряду с другими, отличившимися в Сталинградском сражении, батюшке надлежало вступить в ряды КПСС… Таково было время. Об их желании никто и не спрашивал. Отцу Кириллу пришлось самому заговорить о том, что членство в партии для него неприемлемо по религиозным соображениям.
– Что-о?! Заелись! Бога выдумали! На передовую у меня пойдешь! Автоматчиком! – кричал разъяренный политрук… Кто-то из начальства «прорабатывал» батюшку вкрадчиво, просили даже показать, какую такую книжку он нашел, но простосердечный юноша друга не выдал – книжку не показал: «Они бы сразу отняли ее у меня!»
Кто-то просто брал на испуг, стращал, поднимал крик…
В танковый корпус он таки попал, правда, там махнули рукой – своих «религиозников» полно.
Был еще Тамбов… Проповедь в битком набитом приходском храме, которая произвела на батюшку огромное впечатление. Священник (о. Иоанн, будущий епископ Иннокентий) говорил о покаянии, о необходимости приблизиться к Богу… Люди плакали, все как один, многие – в голос. Тогда и почувствовал отец Кирилл желание стать священником.
Когда проходили Румынию, Венгрию, Австрию, и стало очевидным, что война завершается, – возник даже помысл об Афоне, видимо, была у людей возможность в общей тогдашней неразберихе кардинально поменять жизнь и переправиться в другую страну. Но это непременно расценилось бы как дезертирство, и страшно было подумать о судьбе родных. А уж им бы пришлось поплатиться.
И первое, что сделал отец Кирилл после Победы – отправился в своей фронтовой шинельке в Москву, в Елоховский собор – спрашивать, где учат на священника.
