ЛЮБЯЩАЯ СЕРДЦЕМ

Житие схимонахини Софии (Болотовой)

Будущая схимонахиня и первая настоятельница Казанской Амвросиевской ставропигиальной женской пустыни в Шамордино жила в г. Козельске, в миру  Софья Михайловна Астафьева.  Будущая матушка была глубоко преданная Старцу Амвросию. Богато одаренная от природы, она обладала красивой наружностью, умом, энергией, силой воли и благородством характера; она была выше уровня людей одинакового с ней положения и имела в обществе большой успех. Она имела двух братьев и двух сестер. Младшая сестра была замужем, а старшая Мария имела тихий сосредоточенный характер, с увлечением предавалась поэзии, отвлеченной философии и религиозному настроению, почему тяготилась жизнию и её требованиями и кончила тем, что на 29 году своей жизни ушла в Аносину обитель, где предалась аскетическим подвигам. Впоследствии она перешла в Казанскую общину где и окончила свою жизнь. Оба брата также были в монастыре.

Софья Михайловна вышла замуж за небогатого, но хорошей фамилии помещика Андрея Николаевича Янькова, который был еще молодой, но болезненный и она скоро овдовела, имея от него дочь Надежду. Софья Михайловна очень любила посещать разных Старцев и многие из них таинственно прорекали ей иноческую жизнь. Так попала она и в Оптину Пустынь; увидя Старца Амвросия она постигла своей чуткой душой, что это Старец великой духовной силы и искренно, вседушно вверила ему свою жизнь, открыв вместе с тем и свое заветное желание посвятить себя монашеской жизни. Старец в свою очередь, провидя твердость её намерения, подверг ее тяжелому испытанию. Он сказал ей, что пришлет к ней в номер одного пожилого господина, чтобы она хорошенько пригляделась к нему, так как ей придется выйти за него замуж. Никакой удар грома так не мог бы ошеломить ее, как это приказание Старца. Но её сильная натура не умела колебаться, и, раз вверив себя Старцу, она не задумываясь покорилась ему. Господин этот оказался Козельским помещиком, Николаем Ивановичем Астафьевым; человек это был очень хороший, но крайне болезненный и с очень тяжелым характером. Жизнь с ним, из одного послушания Старцу, была для нее подготовительной школой отречения от своей воли. Вскоре Батюшка сделал Софью Михайловну попечительницей новоустрояемой общины, и её частые поездки в Шамордино сильно не нравились её мужу. «Опять ты к своим манефам едешь!» скажет он, увидав, что она куда-то собирается ехать. Но несмотря на это он все-таки пожертвовал туда колокол и завещал похоронить себя в новой общине, и действительно скоро умер. Софья Михайловна ухаживала за ним с истинным христианским терпением, и своею священною обязанностью считала чем только могла успокоить и облегчить его страдания.

Сделавшись свободною, она приняла самое широкое участие в устройстве общины и, имея практический ум и понятие в постройках и хозяйстве, была самой деятельной помощницей Старца. 4 сентября 1884 года Батюшка сам облек ее в иноческое одеяние и представил архиерею к утверждению Софьи Михайловны Астафьевой – управляющею новой общиной, что и было исполнено.

Приняв самое тяжелое в обители послушание начальницы, стала подвизаться с великою ревностью.

Наблюдая за общим порядком и в частности за жизнью каждой сестры, матушка София старалась внушить им должные понятия о монашеской жизни, а в особенных случаях душевного состояния, отправляла их к самому Старцу, которому жизнь и внутреннее состояние каждой сестры было хорошо известно. Так однажды одна из сестер, принятых Старцем в обитель, стала тяготиться скудостью и трудностью жизни и задумала уйти из обители. Решившись окончательно, она собрала кое-какие вещи с вечера, чтобы как только отворят ворота к утрени тайком покинуть монастырь. Часов в 10 вечера, монахиня, у которой она жила, послала ее на чердак снять висевшее там белье. Послушница заворчала: «Матушка, куда же я ночью полезу на чердак, темь такая». – «А ты, ответила ей монахиня, разве не знаешь; что в монастыре всякое послушание нужно исполнять без оговорок». Делать было нечего, пришлось лезть на чердак. Оступившись в темноте, она свалилась оттуда, сильно разбившись. Долго она прохворала и когда поправилась пришла в Оптину к Батюшке. Только что вошла она в его келью, как Старец сказал ей: «Кайся, какие помыслы были у тебя, когда ты шла на чердак?» – «Простите, Батюшка», – ответила виновница, – «я наутро решила тайком уйти из обители». Батюшка на это сказал: «Ну вот и хорошо что расшиблась, а то бы ушла, а если бы ушла, то много бы скорбей и болезней повидала». Послушница просила прощения, обещаясь все терпеть, только прибавила: «Да уж очень, Батюшка, у вас в Шамордине трудно, и голодно, и тесно, и ничего там нет – плетни одни», а Старец на это ей сказал: «Погоди, придет время, в Шамордине всего будет в изобилии, и многие захотели бы быть там, да не всем дано будет, а только тем у кого Ш на лбу написано, а у тебя написано». – «Ничего у меня не написано», противоречила послушница. – «Нет написано», твердил Батюшка и при этом стал карандашом чертить у ней на лбу букву Ш. «Мне больно, Батюшка», – сказала она. – «Так и нужно, чтобы лучше помнила».

Вначале  деятельности мать София нашла в Шамордин всего лишь очень скромные строения: деревянный дом с домашней церковью и несколько изб для жилья сестер. Вот и все! Ни денег, ни имущества, ни запасов. А между тем население обители с каждым днем увеличивалось. Старец посылал в обитель не только работоспособных сестер, но еще больше больных и калек. Кроме того, к нему приносили детей, брошенных на произвол судьбы. Бедные дети, покрытые грязными тряпками, часто с золотушными ранами на теле — всех их он посылал в Шамордино. Население все увеличивалось, а средства уменьшались. Но мать София не падала духом. Как магнит притягивает железо, так обаятельная личность матери Софии стала привлекать в обитель самых разнообразных лиц: дворян, купцов, ремесленников, благотворительниц, занимавших всевозможное положение в обществ. Постепенно Шамордино стало отстраиваться, украшаться зданиями, твердо водворился устав Оптиной пустыни.

Средства в обители были довольно скудны, а народу прибавлялось и приходилось строить новые корпуса. Для того, чтобы лучше знать где и как что построить, летом 1885 г. Старец сам приехал в свою обитель.

Радость сестер была неописуема, это было общее ликование, светлый праздник. Никто не подозревал, что им готовятся скорби. На второй день пребывания Батюшки в Шамордине, Матушка София внезапно почувствовала себя нехорошо и с ней сделался легкий ударчик. Встревоженный и озабоченный Старец поспешил к больной, и затем в тот же день уехал обратно в Оптину.

Преждевременный отъезд Старца, внезапная болезнь Матушки Настоятельницы повергли сестер в печаль и уныние, а между тем готовилось еще новое испытание. На следующий день сестры заметили какой-то свет и в ужасе увидали, что горит гостиница. Растерявшись, они боялись испугать больную Матушку и не решались звонить; между тем, пламя увеличивалось, ветер дул прямо на монастырь, а воду надо было брать из-под крутой горы. М. София, услыхав смятение и заметя встревоженные лица сестер, стала было спрашивать, но, увидя в окно освещенный монастырь, догадалась в чем дело. Она приказала немедленно вынести Казанскую икону Божией Матери, а сама с помощью сестер вышла в церковь (смежную с её помещением) и стала молиться, укрепляя при этом малодушных сестер. Лишь только св. икона была вынесена, пламя повернуло на лес. Опасность миновала и вскоре пожар прекратился, а на следующий день был отслужен благодарственный молебен. Этот случай заставил Матушку позаботиться об устройстве водопровода.

Летом 1887 г. в Оптину Пустынь приезжал Высокопреосвященнейший Иоанникий, митрополит Московский (впоследствии Киевский). Слыша об о. Амвросие и желая его видеть, он сообщил об этом настоятелю. Архимандрит Исаакий распорядился, чтобы Старец явился в скитский храм. Когда Владыке Митрополиту указали на Старца, то он обратился к нему с упреком: «Зачем вы трудились приходить сюда; идите к себе, я сам хочу посетить вас». Благословив всех братий, он направился в келью Старца, долго с ним беседовал наедине и, выйдя от него, еще раз обернувшись, низко ему поклонился – «Благодатный Старец», отозвался о нем Владыка Митрополит.

В Шамордине было известно о прибытии Высокопреосвященного и Матушка София отправилась в Оптину, чтобы испросить благословение сестрам. Владыка изъявил желание лично посетить юную обитель. Не теряя ни минуты, Матушка спешит домой, чтобы успеть приготовить все нужное. Настоятельская гостинная была очень мала и не могла вместить всех гостей, но Матушка, не привыкшая останавливаться ни перед какими препятствиями, и одаренная богатой фантазией, в один миг изобрела выход из трудного положения. Против церкви стоял сарай, который и послужил приемной для митрополита. Мгновенно вход и стены были задрапированы материей, повешено несколько стенных ламп, пол устлан коврами, расставлены комнатные растения и на большом столе сервирован чай. Оставалось только ждать высокого гостя. Вскоре прибыл Митрополит в сопровождении Калужского Преосвященного Владимира, Товарища Обер Прокурора В. К. Саблера и некоторых других лиц. Сестры собрались в храм и встретили Владыку земным поклоном, а певчие пропели: «Достойно» и «исполла». Сказав несколько слов в назидание, Владыка благословил сестер, осматривал план и место предполагаемого собора, выразив пожелание быстрого процветания юной обители, которая, по замечанию Его Высокопреосвященства, есть отрасль знаменитой Оптиной Пустыни. Затем Матушка предложила Владыке Митрополиту войти в «сарай». С заметным недоумением вступил Владыка в импровизированный зал и был поражен его убранством. Откушав чаю и побеседовав о духовных предметах, Высокопреосвященный Иоанникий прошелся по обители, посетил хибарку – (домик) м. Софии и затем отбыл с Калужским Владыкою обратно в Оптину Пустынь.

Особенно нравилась тогда многим эта хибарка, в которой жила Матушка София после принятия схимы. Всякий, кто бывал в этой пустынной келийке, находил в ней особенную отраду. Освещалась она по вечерам только одними лампадами, окна выходили прямо в лес и чем-то таинственным, и в то же время мирным и успокоительным веяло там; мир с его суетой был далеко и казалось, что находишься где-то вне земного. Тихий полусвет, воодушевленные, дышавшие верой и искренностью беседы Матушки наполняли душу чем-то особенным, возвышенным. Речь её всегда была увлекательна и производила глубокое впечатление. Она особенно следила за внутреннею жизнью сестер и нередко собирала их и вела с ними назидательные беседы; она говорила со всеми и об общих предметах, но всегда каждая из слушательниц находила в её словах относящееся к себе.

Жалоб она не терпела и все подобные попытки сестер оканчивались неудачей, так что у них сложилось такое убеждение, что если пойдешь на кого пожаловаться, то непременно сама окажешься виноватой. Её слова: «Кто оправдывает себя – тот и виноват», полагали конец всем ссорам и неудовольствиям. Особенно строго следила она за тем, чтобы сестры не позволяли себе ни о ком говорить дурно. «Мы не имеем на это никакого права, говорила она, уже потому, что это противно любви, и еще потому, что мы никогда не можем знать, что происходит в душе у другого; может быть прежде чем мы успели подумать о человеке дурно, он уже принес чистосердечное раскаяние и прощен Богом». Её любящее сердце не могло оставаться равнодушным к тем из сестер, в которых она замечала безпечность к своему спасению. Она употребляла все средства, чтобы расположить к более внимательному отношению к своим недостаткам и почти всегда в этом успевала. За то и сестры так любили ее, что кажется не было ничего такого, перед чем они могли бы остановиться ради неё, они готовы были на все лишь бы утешить и порадовать Матушку, и не было большей радости как увидать ее и тем более услыхать от неё, или ласковое ободряющее слово, или твердое слово наставления. Снисходя к немощам сестер вообще, она тем не менее требовала безусловного подчинения всем правилам монастырским, и старалась приучить их к такому сознанию, что они не должны делать чего-либо непозволенного не потому, что могут увидать и взыскать за это, а потому что совесть должна свято хранить слова начальницы, хотя бы и никто не заметил нарушения. Она обладала даром воодушевлять сердца на подвиг и борьбу и поднимать упавший дух; – она была в своем роде вождь духовный.

Её красивая величественная наружность, светлый ум, дар слова, нередко обращали на нее внимание людей совершенно ее не знавших. Случалось, что лица встретившись с ней в вагоне железной дороги и поговоривши с ней несколько времени, совершенно изменяли свои взгляды, а некоторые даже продолжали свое знакомство и вели переписку. Проницательность её ума была прямо поразительная. Часто она останавливала свое внимание на людях с виду ничего незначущих и напротив развитых и красноречивых проходила невниманием. Действительно впоследствии оказывалось, что под красноречием скрывалась внутренняя пустота, а под молчаливостью высокие душевные качества. Даже и в людях с настоящим духовным развитием она умела отличать более глубокие души. Так однажды приехали две дамы весьма религиозные и набожные; одна из них почти все время молчала, а другая вела с Матушкой самый оживленный разговор о духовных предметахь. Присутствовавшие при этом разговоре сестры удивлялись её пониманию и когда гости уехали, то сообщили Матушке свое впечатление, произведенное этой собеседницей, прибавивь, что им так приятно было слышать это от мирской особы. Но Матушка на это ответила, что по её мнению гораздо более замечательна по глубине духовного понимания её спутница. В то время сестры были крайне удивлены заключением Матушки, но впоследствии когда им пришлось ближе узнать эту достойную и действительно замечательную личность, они вспоминали как Матушка София была тогда права.

В мокрую, холодную погоду в осеннее время, случалось по целому дню, с утра и до вечера, ходила она сама по всей обители, следя за всеми монастырскими работами, и уж к ночи возвращалась в свою келлию, вся промокшая и прозябшая.

Труды настоятельства, заботы, болезнь и самый переворот жизни, все это подкосило крепкую натуру м. Софии. Преосвященный Владимирь, объезжая епархию, был в июле 1886 г. в Шамордине и, увидав м. Софию сильно изменившеюся от болезни, предложил ей принять тайно схиму. Матушка была очень этим утешена и 25 числа Батюшка собственоручно постриг ее в великий ангельский образ, ранним утром в своей келье. Певцами были о. Архимандрит Исаакий и Скитоначальник о. Анатолий, а служащим иеромонах Иосиф. У ней развились серьезные болезни и она быстро угасала. Тяжело было сестрам ожидать неминуемой разлуки. Матушка своим чутким сердцем вполне понимала скорбное и унылое состояние их духа и старалась несмотря на невыносимые страдания, хоть чем-нибудь осветить их мрачные сердца. Ободряя их, она уверяла, что еще долго проживет с ними, и они верили, и надеялись, и все ждали, что Матушка оправится... На 1-й день Рождества 1887 г. она почувствовала себя очень плохо и поспешила уехать в Оптину, чтобы видеть Батюшку. С невыразимой тоской провожали ее сестры; с нежностью глядела на них Матушка, перекрестила каждую, сказала ласковое слово, и грустно улыбалась... Ровно через месяц, – 25 января вернулась она в свое Шамордино, но вернулась не с улыбкой привета, а безмолвная, спокойная, лежащая в гробу... 24 января, 1888 г. в воскресенье прекратились её страдания и она тихо скончалась.

В начале своего приезда в Оптину, она с большим трудом могла съездить два раза к Старцу, – это были последние её беседы с Батюшкой, которому она была так предана. Болезнь её быстро развивалась и причиняла жестокие страдания. Батюшка ежедневно присылал к ней келейника с словом утешения и ободрения. Каждый день приходил иеромонах приобщать ее св. Таин. Она не могла принимать никакой пищи, ночи проводила без сна и не могла никого принимать. Находившияся с ней сестры, изредка молча входили взглянуть на свое угасающее сокровище, и только её ласковый, полный любви взгляд говорил им, что она понимает как им тяжела разлука с ней. Этот взгляд служил лучшим прощанием и остался неизгладимым у тех кому был подарен... Последняя ночь была особенно трудна, страдания достигли крайних пределов, началась предсмертная агония. К утру все стихло; она лежала слабо дыша, на лице её отражалось неземное спокойствие. В комнате было тихо, слышался только шепот молитвы. В 8 ч. послышались три ровных спокойных вздоха... и душа её отделилась от тела. Доктор-инок, послушав пульс, произнес роковое слово «скончалась»; скорбь и рыдания были ему ответом. Первую панихиду совершил архимандрит Исаакий; умилительна была эта панихида, – маститый убеленный сединами Старец, растроганным голосом, совершал заупокойное служение.

Сестры, находившияся с ней в Оптиной Пустыне, отправились к Батюшке – своему отцу и утешителю; – и кто в мире мог так утешить и поддержать в скорби? Как самая нежная мать приласкал он осиротевших сестер, своею любовью он согрел их скорбные сердца и утешил, указывая на отшедшую, как на новую молитвенницу, которая переселившись в лучший мир, духом будет неразлучна с сестрами, столь горячо любившими ее. Вышедши от Старца, сестры чувствовали себя облегченными; в нем они почерпнули силы к перенесению такой скорби; в нем, – в этом немощном Старце была вся их опора и радость...

На другой день тело почившей, по совершении соборной панихиды, было перевезено в Шамордино. Медленно подвигалось печальное шествие по снеговым равнинам; в селах встречали с перезвоном и духовенство служило безчисленные литии по просьбе крестьян. Уже совсем стемнело, когда процессия вступила на родные поля; свет фонаря освещал гроб, а из обители уже доносился печальный звон. Когда подъехали к воротам монастыря, то крышка с гроба была снята и, в предшествии хоругвей и икон, с пением и свечами, его понесли сестры в храм, где была отслужена первая панихида. Священник О. Иоанн, глубоко чтивший покойную, не мог от душивших его рыданий произнести ни слова, у певчих тоже ничего не выходило, и слышался только какой-то общий гул и стон. На следующий день приехали родственники почившей, а 27 ч. 1-я настоятельница была погребена за алтарем храма

назад