Страницы жизни схимонаха Иоасафа (Моисеева)

 

Прописка

 

Потом я его пошла прописывать. Пришла в паспортный стол и подаю паспорт батюшки на прописку. Начальник взял его в руки, посмотрел и сказал: «Где это ты такого взяла?» И как кинул его на пол. Я подняла паспорт и говорю: «Да родственник он мой, пришел и заболел, слег. Он старенький, скоро умрет, а на кладбище надо, чтоб место дали. Как его без прописки получишь?» И опять подаю ему паспорт. Он опять его кинул. Я говорю: «Да что же вы так волнуетесь? Что он, бандит, что ли? Ведь недвижимый старичок». Он говорит: «Лучше бандита прописать, чем такого: дважды по 58-й статье судим». Ну а я и статьи-то эти не знала. «Ну и что, – спрашиваю, – какие там они статьи?» Он говорит: «Эти статьи против Советской власти». Ну тогда я взяла этот паспорт и ушла. А потом этот начальник уехал в отпуск, и вместо него стала девица Вера работать, она не только прописала, но и оформила меня как опекуншу.

 

Уголь и дрова

 

Когда келию на огороде поставили, то я маме объявляю: «Мама, у нас тут батюшка поселится насовсем и будет жить, а я за ним ухаживать буду». А мама мне и говорит: «Ой, какой ты крест берешь на себя! То как барыня все разъезжаешь: в Киев, в Мичуринск. А ведь этого тебе теперь не будет. Ты еще не понимаешь, какую жизнь трудную берешь. И на нас тоже трудности эти лягут». Тут она, конечно, права была. Вот, например, топка, с ней тогда очень трудно было. Мы ведь как топились? Брат, бывало, с работы идет, он у меня помощником машиниста работал, так ведро угля несет да дровишек. Как раз мы и протопимся. Так до следующего его дежурства и тянем. А так ему надо будет два ведра угля нести и еще дрова на батюшку. Это ведь и брату крест. А я говорю: «Не безпокойтесь насчет этого. Его будет обезпечивать Матерь Божия». «Ну, посмотрим», – ответила мама недоверчиво. «Нет, нет, – говорю, – об топке у вас забот не будет».

Первую неделю, когда батюшка в келию перебрался, я у брата с мамой потихоньку топочку брала. Они спать лягут, я пойду в дом, дровишек принесу. Можно было, конечно, и так брать, я ведь тоже в доме хозяйка, но так лучше было. А потом вот как получилось. Приехал какой-то большой начальник к нам на работу – я в конторе работала – к директору. Молодой такой. Всех нас собрали в одном месте и велят нам вопросы ему задавать. Вроде, как он заботу о нас проявляет. Все стали говорить вопросы, но больше для смеху, для веселья. Молодые все были. До меня очередь доходит. А я на него взглянула и говорю: «Вы не знаете, где угольку купить?» Все замолчали, а одна говорит: «Ох, ну и вопрос задала». Я ей сердито отвечаю: «Да сиди ты, твой вопрос и слушать нечего, такой он у тебя безсовестный. А мой вопрос хороший». Начальник посмотрел на меня в упор, чтоб убедиться, серьезно ли я спрашиваю, и говорит: «Хорошо. В три часа позвони мне и на склад приходи». Прихожу домой, батюшке все рассказываю, а сама сомневаюсь, надо ли на склад идти. Вдруг начальник передумает. Ведь все-таки я простая работница. А батюшка мне говорит: «Нет, нет иди, иди». Вот я пошла в три часа, подхожу к складу и вижу: нагружают целую машину антрациту. И сам начальник даже пришел. Велел мне в кассу 250 рублей заплатить, а потом людей даже дал для разгрузки угля. Привезли уголь, мама вышла из дома, брат тоже. «Такого даже на паровозе не дают. Откуда же это уголь?» – спрашивает. Когда разгрузили машину, то мама наполняет ведерко углем и хочет отнести его к себе в дом. «Нет, – говорю, – нельзя брать. Это Матерь Божия дала батюшке». «Да что же, разве я не знаю, что ты у нас брала», – она мне возражает. «У вас, – отвечаю, – можно, а тут нельзя, это Матерь Божия дала». Разгрузили уголь, батюшка прямо слезой заливается: «Я тебе говорил, что Матерь Божия будет заботиться, что это Она приходила». Я ведь поначалу как-то сомневалась, что Странница – это Матерь Божия была, а батюшка меня все уговаривал.

Ну вот, уголь у нас уже есть, но это еще не все. Теперь дрова нужны. А дрова в то время связками продавали на базаре. В одной связке – 10 килограммов. Прихожу на базар, в очередь встаю. Продавец на вид неказистый такой, горбатенький, и все его зовут Иваном. Я у одной спрашиваю: «Как же его отчество?» Она говорит: «Александрович». Ну, я подхожу и зову его по имени и отчеству: «Иван Александрович». Он прямо так рад сделался, что его так назвали. Я говорю: «Нельзя ли мне две связки взять? Я с работы отпросилась, не могу ж я каждый день отпрашиваться». Он говорит: «Встань вот тут рядышком». Я встала. Стою, долго стою, уж ноги стали замерзать. Думаю, издевается надо мной этот горбатенький, чтоб я, дура, стояла себе на морозе. Он, поди, забыл про меня. И хотела я только к нему уже подойти и сказать чего-нибудь грубо. Глянула, дрова на машине везут, метровые, березовые. Он ко мне поворачивается: «Так, гражданка, заплати 6 рублей в кассу и поезжай с этими дровами». А народ возмущаться стал, роптать. А он говорит: «Это вашим детям в школу дрова». И все замолчали. Дрова привезли, брат говорит: «Ну это чудеса просто, дров полно у них, и какой уголь! И в такое время!» Мама ему отвечает «Наверное, это не просто. Ну ладно, Бог с ними, пусть живут».

 

Непрошенные гости

 

В келию к батюшке никто не ходил, кроме меня. Он же затворник был. Нет, вспомнила, один раз все-таки зашел один, но потом наказан был сильно. А дело было так. Когда я на работе была, мама за келией всегда поглядывала, мало ли что. А тут как-то полезла она в погреб, а в это время зашел участковый, и прямо к батюшке стучится. Батюшка вышел, на нем схима была. Как этот участковый дрогнет, не ожидал такого увидеть. «Что такое? Везде, куда ни зайду, меня боятся, а тут что-то я сам испугался, даже вздрогнул». Батюшка его спрашивает: «А чего ты испугался?» «Да вы в такой одежде», – отвечает. Прошел он в келью, а батюшка ему: «Снимите головной убор, у меня здесь иконы». А он говорит: «Да я не верующий». «А почему?» – батюшка спрашивает. «Да я Его, Бога, не видел». «А ум-то ты свой видел? Рече безумен в сердце своем, несть Бог». И еще ему батюшка чего-то говорил. Потом участковый ушел. Когда я пришла с работы, батюшка мне рассказал об этом случае. Я, конечно, испугалась, начала плакать. «Как же ты его в дом пустил?» – спрашиваю. А он меня успокаивает: «Да не бойся ты, ну и что ж, что он побыл. Вот увидишь, какое будет чудо». Я говорю: «Да чудо вот такое, что меня заберут, а тебя тут оставят одного и еще к тебе придут». А сама плачу. Батюшка как будто меня не слышит: «И в Грязях-то его даже не будет». «Да, не будет, не будет», – передразниваю я. Ну, а потом, правда, забрали его. Проезжал какой-то начальник из министерства мимо нашей станции. Сам по себе откуда-то ехал, никто и не знал. И зашел в буфет при станции, заказал чай с коньяком. Я вообще-то не знала, что так его пьют. И стало ему плохо с сердцем после этого. Тогда он врача зовет. А вместо врача привели милицию, видать, он подозрительным показался. Отвели его в отделение, посадили там, а сами ушли. Дело-то к вечеру было. Утром другая смена пришла, стали все проверять, а он какой начальник оказался. Берет трубку, в военкомат позвонил, куда-то еще позвонил. Машина мчится за ним, прямо по пешеходной дорожке, где нельзя ездить. Я у людей спрашиваю: «Это что такое?» Мне говорят: «Это участковый наш «засыпался», не того у себя продержал». Точно, осудили его потом и выслали. Как батюшка говорил, так и получилось.

Но это не последний раз был, потом еще приходили. Из райисполкома, трое их, наверное, было. Они приходили, как они говорили, обмеры сделать внутри кельи. Может быть, во всех домах они так делали или предлог им нужен был, не знаю. Батюшка сделал такой замок в двери, чтоб мы могли его сами открывать. Пальчик, бывало, просунешь, подденешь, где надо, и входишь. Первый раз, когда они пришли, мама их не пустила. «Хозяйка постройки, – говорит, – на работе». Они ушли и обещали на следующий день прийти. Я батюшке говорю: «Пусть зайдут, пусть обмеряют, ты лежи только, ничего не говори им». Батюшка отвечает: «Это уж дело мое». Потом книжки его церковные полотенцем накрыла, чтоб они внимание не привлекали, а ему все приказываю: «Батюшка, ну не разговаривай с ними, сделайся дурачком. И мама прирекомендует, что ты больной головой». «Ну, это дело там покажет», – так он мне отвечает. И вот, разрешила я маме их пустить. Они приходят, а маме дверь вдруг не открыть. Всегда открывала, хоть бы что, а тут не открыть. Они говорят: «Ну что же, мы будем и будем так ходить?» Разозлились. Но все-таки силой не пошли. Постояли, да и повернули обратно. Они еще не вышли со двора, а мама пальчиком попробовала открыть, а там открыто. «Батюшка, зачем же ты закрылся?» – укоряет она его. Он говорит: «Да я и не поднимался, к двери нынче вообще даже не подходил». Так вот вышло. У него же затвор был, Матерь Божия ему благословила, чужим-то нельзя туда было, вот так и получилось.

 

Исцеление

 

Батюшка вообще Матерь Божию очень чтил и Ей всегда молился. Он очень к Ней большое доверие питал. Однажды он заболел сильно, так что надо было срочно операцию делать. Положили его в больницу. Там говорят: «Надо немедленно оперировать, а то до утра не доживет». Собрался консилиум врачей, всё приготовили. Пришли за батюшкой, а он на койке лежит и все твердит: «Матерь Божия, Ты мне помоги». Ему говорят: «Если мы тебя сейчас не прооперируем, то никто тебе не поможет». Он как только эти слова услышал, то так оскорбился за Матерь Божию, что отвечает врачам: «Раз так, то я у вас лечиться не буду. Маша, едем домой». Что делать? С ним не поспоришь. Домой приехали, привела я батюшку в келию и побежала за отцом Андреем. А дело к вечеру уже. «Пойдем, – говорю, – отче, надо батюшку причастить». Он отвечает: «Ну, завтра утром и схожу». «Да врачи сказали, что не доживет он». «Доживет», – возражает отец Андрей. И не пошел. Утром он приходит, а батюшка хвалится: «А у меня не болит ничего». И ко мне обращается: «Маша, дай нам поесть чего-нибудь». А потом врачи из больницы приходили узнать про батюшку. Но я их не пустила. «Живой, – говорю, – ничего не болит». «Дайте нам посмотреть», – просят. «Нет, – отвечаю, – не так это просто». И не открыла им келию.

 

Молитва и пост

 

Расскажу, как он меня учил молитве Иисусовой. Когда только пришел из-за заключения, сразу на первом году поехали мы с ним на родину. И вот мы где-то шли пешком километров 15, дорога была через поле и рожь. Он вперед идет с Иисусовой молитвой, а я сзади, и на уме всякие мысли. И чего-чего на ум не приходило. И вот он только твердил мне: «Читай Иисусову молитву». А я один раз только, может, скажу, да и больше не говорю, мысли разбегаются. Вот он мне и говорит: «Иди вперед и не оглядывайся». Я иду. Встречаются четыре дороги на перекрестке. Я остановилась, по какой идти, не знаю. Оборачиваюсь, а батюшки нет. Перепугалась не на шутку и за него, и за себя. Что делать? Побежала на бугорок, там была мельница разваленная, залезла на нее и стала смотреть. Увидела вдалеке как бы точечку черную и прямиком туда. Нахожу батюшку, вся в слезах, укоряю его. Он говорит: «Вот слушай: когда человек без молитвы, от него отходит ангел, и он не знает, куда идти. Ты же инокиня, почаще думай о том дне, в который принимала святое пострижение, и помни всегда, в каком состоянии душа в тот момент находилась. Вот я отсидел 20 лет, было тяжело в заключении, но я всегда взывал ко Господу. Надо Господу молиться, носить имя Его в сердце, в уме, в устах, с Господом, с Иисусовой молитвой, спать, жить, ходить, есть, пить. Если нет такого призвания, стекаются плохие мысли, а все плохое отгоняется Иисусовой молитвой».

Батюшка большой молитвенник был. Весь день почти в молитве проводил. Вставал на правило ночью, в три часа. Я на работу утром пойду, а он все продолжает. К обеду возвращаюсь в двенадцать часов, чтоб самой поесть, да его покормить, а он все молится. Вот он пообедает, пойдет дрова поколет. Любил очень это занятие, никому не давал. Наработается так, что самому до келии не дойти. Я его обратно сама тащу. Со стороны кто посмотрел бы, так непременно сказал бы, что я над ним издеваюсь. Чтоб он отдыхал, так я как-то этого не видала. В четыре часа дня опять за правило брался и часов до восьми молился. Перед вечерним правилом всегда чай пил, но после молитвы уже не вкушал больше. Потом, после вечерней молитвы, сядет книжки свои читать, а когда спать ложился, я того и не знала. Спать пойду к маме, а он все читает еще. Я иногда замечала, что молитва у него самодвижущаяся была. Как-то прихожу к нему за благословением в храм идти, а он сидит и «Богородицу» читает, громко так, четко. Стою, жду, когда он кончит, а он и не думает. Читает одну за другой. Я не вытерпела и окликнула его: «Батюшка!» Он как проснется, от неожиданности испугался так, что в ногах у него судорога началась. Я ноги ему растираю, а он мне говорит: «Зачем ты меня будила? Я ведь только заснул и так спал крепко. Ты меня в другой раз не буди». «Как же, – отвечаю, – ты спал? Ты же «Богородицу» читал». В другой раз приду к нему, стану обед готовить, а он так углубится в молитву, что не слышит ничего. Потом я громыхну чем-нибудь, он встрепенется и спросит: «А когда ты пришла?» Пойдет во двор строгать себе столик какой-нибудь, опять молитву про себя читает, ничего кругом не замечает. Мальчонка брата моего начнет у него потихоньку инструмент таскать, батюшка не видит его. Я приду, он мне начнет жаловаться: «Куда у меня весь инструмент пропадает? Кто-то берет, а я не вижу». Всегда он в молитве был. Но она к нему не просто так пришла, а через лагеря. Он, как сам мне говорил, в заключении молитве научился.

Пища у батюшки была самая простая, никаких изысканных блюд он не признавал. Любил он белый хлеб, потому что в заключении его ему не давали. Но и его ел в меру. Бывало, съест лишний кусок, спохватится, забезпокоится, да и укорять себя начинает. А один раз какой-то священник с юга про него узнал и прислал ему маслины, литровую банку. Я приношу их к нему в келлию и говорю: «Батюшка, смотри, какие сливы. У нас они большие, сладкие, а эти какие-то маленькие да соленые». Он отвечает: «Маша, да брось их, зачем они? Не нужно их». И я пошла за огород и выкинула всю банку.

 

Два урока послушания

 

В конце 50-х годов по благословению митрополита Воронежского и Липецкого Иосифа батюшку постригли в великую схиму с именем Иоасаф, в честь святителя Иоасафа Белгородского. Схиигумен Митрофан его постригал. Ко мне отец Иоасаф требовательный был, учил меня монашеской жизни, особенно послушанию. Как-то собралась я на день Андрея Первозванного в храм. У отца Андрея, настоятеля нашего, в этот день именины были. А был пост рождественский. Батюшка мне говорит: «Служба кончится, сразу домой возвращайся, на трапезу не оставайся». Вот служба кончилась, отца Андрея все в храме поздравили, а потом он объявляет: «Сейчас все пойдем на трапезу». А на трапезе я всем руководила: и покупки делала, и готовили всё под моим руководством. Как мне уходить? И я осталась. После трапезы только домой пошла. Прихожу в четыре часа, а батюшка уже начал правило читать. Сначала он сам читал, потом меня читать заставил. Я к аналою подхожу, на икону «Взыскание погибших» смотрю, а на ней лик наполовину темный. «Батюшка, – отца Иоасафа спрашиваю, – почему это так?» А он отвечает: «Вот так на именины-то ходить, вот так не иметь послушания-то». В другой раз я его послушалась, не стала работать, и Господь за это нас наградил. По радио в июне месяце объявили мороз, и все вышли с вечера костры жечь, чтобы дымом уберечь посадки от холода. А это канун праздника был. Я пошла на всенощную, прихожу обратно, а мне соседи говорят: «Мария Яковлевна, нынче мороз обещали, надо ночью костер жечь, а то все померзнет». Батюшка меня предостерегает: «Маша, смотри, под праздник не жги ничего». Я и не стала. Утром возвращаюсь от обедни, у всех посадки поморожены, все кругом черное, а наш огород зеленый.

 

Причащение

 

Один раз, когда батюшка причастился, на Петра и Павла, он же в крещении Петр, я его под руку веду, а он мне говорит: «О, да что ж я тебе не показал, глянь, в алтаре стоят угодники». А я говорю: «Я не вижу». «Да хватит тебе, как не видишь. Идем, я тебе покажу. Ну вот, смотри». Ну, а что мне смотреть? Он видит, а я нет. Он даже расстроился, что я ему так отвечаю. Пришли домой. Батюшка вечером правило читает, а я за ним, на коленях стою. Двери закрыты были. Вдруг Женщина входит и прямо на пол кладет фрукты. Такие необыкновенные! «Вы только молитесь, Я все вам предоставлю», – говорит. Я зову: «Батюшка!» А он не любил, чтоб его окликали, когда он молится. Но тут повернулся, посмотрел и произнес только: «Ну, вот». И читать продолжает. Я обернулась, этой Женщины нету, и фрукты как-то исчезли. В другой раз вот как было. Пригласила я отца Андрея причастить батюшку. Он часто причащался. Отец Андрей к нам всегда под вечер приходил, после того, как всех обойдет. Он знал, что батюшка терпеливый. Другие не выдержат, возьмут да поедят, а батюшка хоть до завтрашнего дня ждать будет. Я стою, жду отца Андрея на улице, а его нет и нет. Потом пошла в келию погреться. Батюшка мне и говорит: «Маша, я причастился уже, приходил священник красивый такой, в сопровождении двух диаконов». «Да нет, – говорю, – отец Андрей не приходил еще, я же на улице стояла». «Как хочешь, Маша, а меня причастили», – настойчиво так и спокойно он мне отвечает. То же самое он и отцу Андрею рассказал, когда тот пришел. Но отец Андрей его все-таки причастил.

 

Хранение затвора

Однажды его у меня чуть не выкрали. Дело вот как было. Поехали мы к отцу Севастиану в Караганду проведать его, он же тоже Оптинский. Когда приехали, так отец Севастиан начал уговаривать батюшку остаться у него. Но батюшка не соглашался. «Мне, говорит, благословлено в затвор». Тогда вот что выдумали. За три километра от Караганды было у них поселение, комбинат какой-то, и там Севастиановы чада жили. Они у него по всей округе селились. Так вот, заманили туда его хитростью, как бы попросили они батюшку станок им наладить для отливки свечей. Батюшка ведь все умел. А мне ничего не сказали. Домой меня выпроваживать стали, чтоб я расчет взяла и обратно приезжала. А как я могу без отца Иоасафа уехать? Стала его искать. Хожу по двору, батюшку не найду. «Что-то, – думаю, – не то, наверное, специально они его спрятали». Но никто мне ничего не отвечает. Все сговорились молчать. Стою на дворе, слезы у меня льются. Одна монашка стирает белье и вдруг говорит: «Комбинат». Одно слово только сказала. А я переспрашиваю: «Что?» Но она со мной больше не разговаривает. Так, думаю, и на том спасибо. Иду на остановку, а слезы льются. Доехала до комбината. А отец Севастиан в это время тут же был, в одном доме службу проводил. Я туда прихожу, гляжу и думаю: «Кого нет? Нет Глафиры и Раисы. Все остальные тут». Служба кончилась, меня за стол сажают. «Нет, – думаю, – я не за этим сюда приехала». Вот после трапезы отец Севастиан меня в машину посадил и назад в Караганду отправил. Но я опять в комбинат потихоньку вернулась. Приехала, спрашиваю у прохожих: «Где сторож живет?» Мне показали. Прихожу к нему и прошу: «Ты доведи меня до Глафиры и до Раисы. Батюшка Севастиан благословил». Он идет, подходит к их двери, стучится. «Раиса, отец Иоасаф у вас?» – спрашивает. Раиса из-за двери отвечает: «Вот так номер, отец Севастиан велел никому не говорить, а сам же и сказал». А я рядом стою, мне все слышно. «Все ясно, – думаю, – батюшка тут». Раиса дверь сторожу открывает, за ним и я тут же проскочила. Батюшка ко мне сразу: «Маша, что ж ты привезла меня в такую даль и бросила? Что ж ты не показываешься? Ты посмотри, как они мною командуют, даже в туалет не выпускают». «Ладно, – говорю, – батюшка, хоть увидала тебя, теперь ругай меня, сколько хочешь. Ведь они тебя украли, они тебя спрятали». «Да что ты, что ты?» – батюшка говорит. «Да вот так», – отвечаю. Потом отец Севастиан смирился, отпустил нас. Так же, помню, и в Печорах было. Мы приехали с ним туда, пошли в храм. Пока я сумки пристраивала, батюшка исчез куда-то. Я перепугалась, давай его искать во дворе. Нет нигде. Возвращаюсь в церковь, слышу, голос какой-то выделяется, тонкий такой. Прислушалась, да это батюшкин голос. Его прозвище еще в Оптиной было «соловей». У него голос был чистый, высокий, как у девочки. После службы однажды к отцу наместнику подошли и говорят: «Зачем у вас в хоре девочка поет?» Он промолчал, а батюшке сказал: «Погрубей, погрубей пой. А то как девочка». Ну вот, как глянула я: стоит батюшка на клиросе в середине, а монахи его то обнимают, то волосами его играют, улыбаются, увидели старинного монаха. Наместник, отец Алипий, его к себе в келию забрал и тоже не хотел отпускать.

 

Прозорливость

Батюшка много предсказывал. Часто он вздыхал: «Ах, немного я не доживаю, ведь Оптину-то откроют». Мама, бывало, скажет на это: «Хоть нашу бы церковь не закрыли». «А на Россию будут все лезть, будут ее делить», – говорил он. Однажды видел видение, это еще в Митином Заводе было. У них там пруд есть, в поселке. Батюшка подходит к пруду, птица плавает на воде. Он спрашивает: «Ты откуда?» А она отвечает человеческим голосом: «Из-за границы». «Ты зачем сюда?» «А чтоб людей прельщать и мир возмущать»., – отвечает. То есть, ему было открыто, откуда вся грязь в Россию польется. Говорил, что женщина себя обезобразит так, что даже не будет похожа на женщину. Однажды я принесла в келию батюшки магнитофон с записью одного политического заключенного, который сидел в заключении чуть ли не 50 лет. Батюшка Иоасаф прослушал, сердце его тронулось, так как он сам 20 лет просидел и с сочувствием сказал, показывая на магнитофон: «О, эта коробочка хорошая». И я понесла магнитофон обратно племяннику. А когда вернулась, то ему Господь другое открыл про магнитофоны, что распространятся эти «коробочки» по всему свету. Даже предсказывал, что видно будет человека, который говорит. Сказал, что в этих «коробочках» много соблазна и разврата будут разносить, и даже духовные будут ими соблазняться. А мне говорил: «Маша, ты не будешь после моей смерти в моей келии жить». Я думаю: «Как же так, строила сама, и не буду?» Помню, когда брат уезжал на жительство в Выборг, то велел нам известить его о кончине Старца: «Когда батюшка помирать будет, сообщите, я приеду. Сам на своей голове гроб его понесу». А батюшка ему ответил: «Да нет, я тебя буду провожать, а не ты меня». К маме повернулся и тоже ей сказал: «Сеню (брата моего) все-таки я провожу». Мама обиделась: «Что же он со мной такие шутки шутит? Я ведь мать, со мной такие шутки не шутят». А батюшка не имел привычки шутить. «Что мне Господь открывает, – отвечает, – то я и говорю». Так и вышло: брат тридцати лет помер от болезни. На фотографию дорогого батюшки Иоанна Кронштадтского сделал венок из фольги и повесил в келии. А я говорю: «Да ведь он еще не прославлен». А он говорит: «А у меня келейно прославлен». Так обиделся за батюшку Иоанна Кронштадтского, что не стал даже кушать, когда я еду принесла. А потом я говорю: «Но венчик-то ему идет!» «Ну, вот так и надо, – говорит, – давай теперь кушать».

Но прозорливость свою скрывал. Нас, к примеру, навещали архиепископ Евсевий, схиархимандрит Серафим, иеросхимонах Нектарий, схиигумен Митрофан. Когда его о чем-нибудь спрашивали, то он возьмет тетрадочку, да и начинает им по тетрадочке говорить. Я спрашиваю: «Батюшка, а почему ты не скажешь им от себя? Скажи им своими словами, ты же ведь знаешь, что сказать» А он говорит: «Нельзя, Маша, если я себя раскрою, то меня здесь не будет. А меня Матерь Божия благословила в этом месте жить». Потом и я стала говорить на батюшку: «Да у него головка больная». В поезде с ним ездить невозможно было. Сейчас, думаю, какой-нибудь подсядет, он обязательно ему про царя скажет: «Царь-то пошел на небо, я видел». Поэтому как кто с ним заговорит, я сразу: «Ну ложись, ложись. Да вы отойдите, я его с больницы везу, а вы разговоры заводите, с ним опять плохо будет. Уходите, уходите». «Маша, – укорит он меня, – что ты такая грубая, зачем людей гонишь?» А как не гнать? Он прямо сейчас скажет: «А крестик на тебе есть?» А ведь все без крестов, ни у кого нет. «Эк, ведь, сатанище, всех в руки свои взял, все кресты поснимали», – это слово обязательно скажет. За такое слово в то время посадят, хоть бы что.

 

«Я даже рад, что пострадал»

Дух батюшка имел безстрашный. Ничего не боялся. Один раз было, он сам рассказывал, вылезает из земли крот и прямо человеческим голосом ему говорит: «Два раза я тебя искушал, но ты не соблазнился. Вот в третий-то раз обязательно искушу». А батюшка говорит ему так смело и небоязненно: «Если уж ты два раза меня не искусил, то и третий раз не искусишь». Как-то выборы у нас были, судей каких-то выбирали. Я предупреждаю его: «Смотри, никому не открывай, голосование будет». «Что за голосование?» «Да каких-то судей выбирают». «Да ну и пусть зайдут». «А чего ты им скажешь?» «А я отвечу: у меня Судья вон где». И показывает на небо. «Чего, – говорит, – я не знаю, что ответить?» Ну, думаю, не миновать беде после таких его речей. Тогда я к квартальной схожу, с днем ангела ее поздравлю, отнесу ей чего-нибудь в подарок. Она расчувствуется: «Ах, ах, меня никто не поздравляет, а ты, Маша, одна поздравила». Я скажу: «Екатерина, голосование будет, а ведь дедушка-то мой ненормальный». А она говорит: «Да я его вычеркну». Я опять: «И я-то ведь приду в 12 ночи». «Да я и тебя вычеркну», – на том и порешим.

Было ему видение: заходит он в алтарь и видит, лежат подряд младенцы убиенные за Христа и себя возле них лежащим видит. И вот он говорит: «Да может еще придется пострадать». А сам так весело говорит. Я говорю: «Батюшка, хватит, жизни 20 лет отняли». «Да прошли, Маша, они, как ничего и не было. Я даже рад, что пострадал», – только и ответит.

 

Рыбья желчь

Лет за десять до кончины у батюшки стало падать зрение. Один глаз покрылся пленкой и перестал видеть и другой почти не видит. Батюшка больше всего за правило переживает: как же он его читать будет? Ведь у него одно развлечение в жизни – его молитвенное правило. А к нам в Грязи раз в месяц приезжал профессор из Воронежа. Я назначаю батюшке день и говорю ему: «Я тебя к врачу свожу». Он согласился. Повела его в поликлинику, села с ним на скамеечку. Сидим, ждем приема. Батюшка видом седоволосый, весь беленький, лет ему много, но на лице морщин нет. Народ стал вокруг нас собираться, батюшку разглядывают. «Никогда такого дедушку не видали. Откуда же это такой дедушка?» – спрашивают. А я возмущаюсь, из себя прямо выхожу: «Да что вам, кино какое показывают? Что вы все подходите?» Наконец, идем к врачу. Врач посмотрел его и говорит мне: «Зрения уже не восстановишь, хватит на его век и того зрения, какое у него сейчас есть. Чуть-чуть видит, и хорошо. Я ему сейчас капли выпишу для промывки глаз, чтобы он не сетовал очень, а больше от меня не ждите». Домой приходим, батюшка капли сколько ни льет, а улучшения никакого. А я-то знаю, в чем дело. «Брось, – говорю, – их, они тебя все равно не вылечат». «Тогда, – батюшка отвечает, – буду Матерь Божию просить». Стал он молиться, а потом вспомнил, как в Библии рассказывается в книге Товита о снятии бельма с глаза рыбной желчью. Тогда он этой желчи собрал и просит меня закапать в глаз. «Батюшка, – отвечаю, – ты что удумал! Весь глаз вырвет от этой желчи, она же сильная». И я отказалась. Тогда он упросил закапать иеромонаха одного, он из Тамбова к нам приехал. Я с работы прихожу вечером, подхожу к двери келии и слышу мольбу батюшкину: «Иисусе Сладчайший, Иисусе Сладчайший.».. Тогда я догадалась, что Варсонофий ему закапал. «Ну, – думаю, – ноги его здесь больше не будет». Дверь сама открываю и спрашиваю: «Батюшка, сильные боли?» Он отвечает: «Больно, но ничего, ничего, будет на пользу». А глаз у него весь красный. Всю ночь батюшка простонал, утром глаз промыл, а потом опять закапал сам себе, потому что я опять отказалась. На следующий день боли не такие сильные были. Через три дня глаз беленьким стал, а был весь посиневший. Батюшка мне и говорит: «Смотри, глаз-то у меня уже лучше стал. Чего же ты охаешь?» И давай во второй глаз капать. Я опять запричитала: «Этот-то, который хоть немного видит, не трогай». Но разве его остановишь? Я только ахаю, а он кряхтит, но капает. Через некоторое время он мне говорит: «Маша, глаз-то у меня, который не видел, теперь зрячий». Я не верю, думаю, что успокаивает меня, чтоб я не зудела. А потом гляжу, он сам правило читает, без ошибки. Так и исцелил себе глаза. До последнего дня читал, и даже без очков. Другие пробовали по этому рецепту лечиться, но ничего не получалось: не выдерживали болей.

 

Кончина

Вот начался 1976 год, тяжелый для меня. Всегда батюшка был бодрый, жизнерадостный и все время говорил: «Обновися, яко орля, юность моя». Но в этом году уже не говорил, ждал своей кончины. Батюшка к смерти легко относился, ждал ее, как хорошего гостя. Скажет мне, бывало: «Монахи приходили с Оптиной. Дескать, браток, ну мы ведь тебя ждем». И начнет мне перечислять: «Варсис приходил, Наркис приходил.».. «Да зачем, – скажу с таким недовольством, – чего им тут делать? Зачем они сюда приходили?» «А чего? Пусть, меня, вроде, зовут». А я так расстроюсь... За год до кончины батюшка стал ласковый в обращении со мной, а до этого был строгим. На правиле, скажем, стою за ним, залюбуюсь, на него глядя, и про себя только подумаю: «Где еще такой батюшка есть?» Он обернется, дверь передо мной откроет и скажет: «Ну-ка, выходи из келии, быстро, быстро». Делать нечего, выхожу. А за год до кончины помягчел, все звал меня: «Маша, голубчик». Батюшке про день смерти открыто было. За год до его кончины прихожу из церкви, на Троицу дело было, а он спрашивает: «Сегодня не Благовещение?» Я отвечаю: «Батюшка, да что ты, на Благовещение ручьи текут и снег еще, а сейчас, смотри, уже ветки зеленые». Он говорит: «Ну узнаешь после, что это за день будет». Вот подходит Благовещение. Я в церковь на всенощную не пошла, с батюшкой совсем плохо было. Стала акафист читать. У нас церковь за пять километров была, не близко, пешком ходили, но нам в радость было. Вдруг слышу голос батюшки: «Мария, подойди». Я подхожу, а он сам весь сияющий, веселый. Я прошу его: «Батюшка, скажи мне что-нибудь». А он отвечает: «Возле меня стоит Спаситель и Матерь Божия». «Пусть Они тебе скажут, когда Они тебя заберут», – говорю ему. Он отвечает: «Благовещенская Матерь Божия тебе скажет». Я потом думала: «Вот как умно ответил. Напрямую мне не сказал, а то б я разохалась да заголосила, от меня-то тайна его смерти закрыта была. Уже отходил ко Господу, а ум у него вот какой ясный был». Я после этих слов пошла за раскладушкой, чтоб во сне увидать, как мне Матерь Божия про его смерть скажет. Это в народе такое поверье, что под Благовещенье Матерь Божия во сне всю правду говорит. Батюшка спрашивает: «Ты зачем это?» Я чего-то там схитрила, не помню. Он улыбнулся слегка. Я на раскладушку легла, но разве заснешь? В 2.30 ночи я встала, к батюшке подхожу, а он такой веселый, руку мне жмет и что-то так мне говорит быстро-быстро. Думаю: «Батюшке легче стало, видать, выздоравливает». И к маме побежала. Она перед этим была у меня и сказала: «Ты нынче не спи, он умрет». А я как расплакалась, как к ней придралась: «Я разве без тебя не знаю? Чего ты мне такие слова говоришь?» Вот, мама приходит к батюшке, я следом иду. Подошла она к нему, а потом говорит мне: «Ну, не теряйся, он уж ушел». А я даже не поняла нисколько. Такой веселый, такой сияющий, улыбается. Так разве умирают? И все свое думаю: «К Пасхе встанет, вот уж стал разговаривать».

 

Похороны

Племянник в 3 часа утра пошел дал телеграммы о кончине батюшки, и уже к обеду приехал с Ельца схиархимадрит Серафим, а к вечеру из Сергиевой лавры владыка Евсевий прибыл, он тогда там наместником был. Потом приехал иеросхимонах Нектарий с Воронежа. Отпевали его в келлии. Владыка Евсевий возглавлял. Он батюшку очень чтил, и батюшка к нему всегда ласков был. А перед кончиной свою полумантию ему подарил, так владыка очень ценит его полумантию. При выносе гроба неизвестно откуда налетели пчелки, начали все от них отмахиваться, но они никого не кусали. Три пчелки, пока к могилке шли, так над головой батюшки все и кружились, не отлетали никуда. Чудно было смотреть. А когда стали опускать гроб в могилку, опять множество пчелок появилось. Могилку батюшки почитают и даже исцеления на ней совершаются.

Батюшка еще при жизни меня предупреждал: «Мария, когда я умру, тебя про меня спрашивать будут. Ты много-то не рассказывай». Такое было его желание. Как при жизни его почти не знал никто, так и по смерти хотел оставаться в безвестности. Смиренный был очень батюшка.