Приехала помолиться, пожить и отдохнуть в Оптиной София Александровна Манаенкова. Это раба Божия - дитя оптинского духа: о ней стоит поговорить особо.
Наше знакомство впервые завелось в августе 1907 года, когда мы с женой приезжали из Валдая, где тогда временно проживали, в Оптину пустынь помолиться Богу, поговеть и войти в общение с оптинскими старцами, которых я любил и знал, но с которыми жена моя лично еще не была знакома. По моим рассказам она уже успела душой привязаться к ним: надо было привязанность эту закрепить личным свиданием, что и было сделано Успенским постом того незабвенного 1907 года, когда старцами было решено наше поселение на жительство с ними, на благословенной земле Оптинской... Впрочем, я, помнится, еще ничего не записал о том, как совершилось это важнейшее в нашей жизни событие. Запишу, пока оно еще свежо в памяти, а потом - честь и место Софье Александровне.
Дело было так.
В конце июля 1907 года говорит мне жена:
- Что же это мы все никак не можем собраться в Оптину? Столько ты мне наговорил о ее духовной красоте, о ее старцах, о живописности ее местоположения, а как ехать туда, так ты все оттягиваешь. Напиши отцу архимандриту и отцу Варсонофию, что собираемся к ним погостить. Ответят, и тогда - с Богом.
Я так и сделал.
Вскоре от обоих старцев я получил ответ, с любовью нас призывающий под покров оптинской благодати на богомолье и на отдых душевный, сколько полюбится и сколько поживется.
Мы наскоро собрались и поехали.
На жену Оптина произвела огромное впечатление. Про меня говорить нечего: я не мог вдосталь надышаться ее воздухом, благоуханием ее святыни, налюбоваться на красоту ее соснового бора, наслушаться ласкающего шепота тихоструйных, омутистых вод застенчивой красавицы Жиздры, отражающей зеркалом своей глубины бездонную глубину оптинского неба...
О, красота моя оптинская! О, мир, о, тишина, о, безмятежие и непреходящая слава Духа Божия, почивающая над святыней твоего монашеского духа, установленного и утвержденного молитвенными воздыханиями твоих великих основателей!..
О, благословенная моя Оптина!
К Успеньеву дню мы готовились, а на самый велик день Богоматери удостоились быть и причастниками Святых Тайн. На следующий день шестнадцатого августа, был праздник Нерукотво-ренному Спасу, день из-за родового нашего образа особо чтимый в моей семье. Мы были у поздней обедни. После отпуста мы с женой направились к выходу из южных врат храма. У самого выхода, у Казанской иконы Божией Матери, нас встречает один из старцев, иеромонах отец Сергий и, преподавая нам свое благословение, неожиданно для нас говорит:
- Как жаль, С. А., что вы от нас так далеко живете!
- А что?
- Да вот, видите ли, есть у нас помысл издавать Оптинские листки вроде Троицких: жили бы вы где-нибудь поблизости, были бы нашим сотрудником.
- Зачем же, - говорю, - дело стало? Мы, слава Богу, люди свободные, никакими мирскими обязанностями не связанные: найдется для нас в Оптиной помещение - вот мы и ваши.
- Ну что ж, - говорит старей, - Бог благословит. Переговорите с отцом архимандритом и с отцом Варсонофием: благословят они - и поселяйтесь с нами: что может быть лучше нашей оптинской жизни?!
Мы были вне себя от неожиданной радости.
Разговор этот происходил в Введенском храме, как раз под Казанской иконой Божией Матери, у правого клироса Никольского придела.
И запали нам слова батюшки отца Сергия в самую глубину сердечную: и впрямь - что может быть лучше жизни Оптинской?!..
Когда-то в Оптиной проживал на временном "покое" один из ее знаменитых постриженцев, впоследствии архиепископ Виленский, архимандрит Ювеналий (Половцев). Во внешней ограде монастырского сада он выстроил себе в конце семидесятых годов прошлого столетия отдельный корпус со всеми к нему службами, прожил в нем лет десять и оттуда был вызван на кафедру Виленской епархии. С тех пор корпус этот, перешедший в собственность Оптиной, стоял почти всегда пустой, изредка лишь занимаемый на короткое летнее время случайными дачниками. Вот об этом-то корпусе, вернее, усадьбе, я и вспомнил после знаменательного для нас разговора с отцом Сергием под Казанской иконой Матери Божией. Решили пойти его смотреть. Послали в архимандритскую за ключами и, пообедав у себя в гостинице, пошли около часу дня присматривать себе новое жилище.
В этот час вся Оптина отдыхает.
На площадке между монастырскими жилыми корпусами и храмами не было ни души, никого даже из богомольцев не было видно на всем пространстве обширного внутреннего двора обители, когда я с женой и с одной валдайской старушкой, нашей спутницей, проходили по нему, направляясь в сад к Ювеналиевской усадьбе.
Подошли к Казанской церкви. Я остановился перед нею, снял шляпу, перекрестился и, пользуясь тем, что кругом посторонних никого не было, вслух молитвенно сказал:
- Матушка, Царица Небесная, если Тебе угодно, чтобы мы здесь поселились под Твоим кровом, то Ты уж Сама благослови!
И не успел я до конца промолвить последнего слова "благослови", как неожиданно из-за угла Казанской церкви показался с полным ведром воды в руках один из старейших оптинских иеромонахов, ризничий отец Исайя, некогда бывший старшим келейником великого старца Амвросия. Услыхал он мое слово, поставил свое ведро на землю и не без живости меня спросил:
- На что благословить-то?
Так нас эта встреча взволновала, что я едва был в состоянии толком объяснить отцу Исайи, на что я просил благословения у Царицы Небесной. Снял батюшка с головы своей камилавку и, благословляя нас, растроганным голосом произнес:
- Бог да благословит вас! Да благословит намерение ваше доброе Сама Царица Небесная!
И пока благословлял нас отец Исайя, вокруг нас, откуда ни возьмись, собралось еще три иеромонаха: благочинный, отец Илиодор, отец Серапион и скитский иеромонах, отец Даниил (Болотов), наш особо близкий друг и доброжелатель, - и тут все четверо благословили наше водворение под кров обители Оптинской, созданной и освященной в честь и славу Введения во храм Пресвятой и Пренепорочной Приснодевы Богородицы.
Для меня такое "совпадение" было знамением. Знамением оно показалось и всем в тот час с нами бывшим.
Чего только? Тут ли на земле это откроется, или там, на небе, - одному Богу известно.
Отец Даниил, - Царство ему Небесное! - пошел с нами в наше будущее гнездышко и на коленях, милый и любвеобильный старец, помолился там с нами пред иконой Смоленской Божией Матери*, чтобы укрыла Она нас в гнездышке этом от зла века сего, от клеветы человеческой.
______________________
* Домовая икона корпуса. Однштрпя-Путеводнтельнииа.
______________________
До чего же нам тогда полюбилось Ювенальское затишье!..
О, как было бы желанно в нем и жизнь свою кончить!.. С отцом архимандритом уговор о жительстве нашем покончен был с двух слов; обычно же наш авва никому из мирских не позволяет подолгу заживаться в Оптиной. И это нам было тоже в знамение.
Съездили мы тут же с женой к отцу Егору Чекряковскому* моему присному советнику в важные минуты жизни; он тоже благословил нам поселиться в Оптиной.
______________________
* О нем - в книге моей "Великое в малом". Село Спас-Чекряк. где священствует батюшка, от Оптиной на лошадях пятьдесят пять верст.
______________________
- Благословите, - говорю ему, - батюшка, поселиться нам в Оптиной до смерти.
- Да, да, - ответил он, - годочка два, - ну три, - поживите, поживите! Только условие с монахами напишите, а то, ведь, их там не один человек: мало ли что может случиться?!
- Батюшка! - опять говорю, - уж вы до смерти нам там жить благословите!
А он все свое:
- Годочка два-три поживите. Ведь, вы сами знаете, что теперь почетных мест нет: какие теперь могут быть почетные места-то?!
Очень нам тогда слова эти были не по мысли.
Все это происходило в августе 1907 года, а в первую ночь в новом своем оптинском приюте мы провели с тридцатого сентября на первое октября того же года.
Первое утро нашей оптинской жизни, таким образом, было утром Покрова Божией Матери: милости Ее искали - милость Ее в Покрове и получили, под кровом Ее Обители в среде Ее верующих послушников оптинских.
И это тоже было вере нашей в знамение.
И вспомнился мне тогда мой сон, виденный мною лет за семь или за восемь до нашего переселения в Оптину. Было это, стало быть, в начале 1900 годов. В те годы я еще продолжал быть довольно крупным помещиком Орловской губернии. Скорби моей личной и помещичьей жизни тогда впервые меня затянули искать совета и утешения у оптинских старцев, и тогда же я впервые ознакомился с поразившим мое чувство житием присноблаженной памяти великих старцев Льва (Леонида), Макария и, наконец, нашего современника Амвросия. С этого посещения Оптиной пустыни прилепилось мое сердце к этому великому и святому месту узами неумирающей, святой любви и вечной благодарности; с этого жития и открылся мне тайник сокровенного оптпнского духа, выпестовавшего таких богатырей русской мысли, как братья Киреевские, напоившего до сытости и меня водами источника жизни, приснотекущего в блаженнейшую вечность и именуемого истинным старчеством, истинным монашеством.
Я не застал в живых ни великого Амвросия, ни великого Анатолия (Зерцалова), еще так недавно блиставших чистыми звездами на тверди оптинской, но узнал и сблизился, в мире моей духовной скудости, с их еще здравствовавшими тогда сотрудниками исотаинниками. И этого было для меня довольно - предовольно, ибо большего не могло бы вместить убожество моего сердца и духа.
- Выйди от меня. Господи, ибо я человек грешный! - воскликнул первоверховный апостол Петр Спасителю мира, ибо наполнились лодки и стали тонуть от великого множества рыбы, пойманной им и другими с ним бывшими рыболовами... Не могло бы и мое грешное сердце вместить всего духовного оптинского улова, если бы он открылся мне во всей неизмеримой своей полноте, во всей глубине своей непостижимой...
И вот, вскоре после первой моей поездки в Оптину, я видел сон: иду будто, из монастыря в скит заветной дорожкой и несу к отцу Амвросию великую и безнадежную скорбь моей души, обремененной всякими грехами, подхожу к скитским святым воротам и вижу, что на месте "хибарки"* стоит большое, белое каменное здание; но я знаю, что это, все-таки, прежняя батюшкина хибарка. Вхожу в нее; меня встречает монах высокого роста, плотный и широкоплечий; волосы у него не очень длинные, белокурые, со значительной проседью, и вьющиеся природными мелкими завитками. Одет он в белом балахоне, какой летом у себя в келье носят оптинские монахи**... Я знаю, что это келейник старца.
______________________
* "Хибаркой" у оптинеких старцев, живущих в скиту, называется пристройка к их келье, отведенная для приема на сонет женщин. Вход в эту пристройку с наружной стороны скитской ограды. Внутрь ограды вход женскому полу воспрещен.
** Я останавливаюсь на подробностях внешности этого монаха, потому что именное этими подробностями я признал, теперь, уже спустя семь-восемь лет. в виденном мною во сне монахе, оптннского старца, отца Анатолия (Зерцалова), портрет которого я на днях увидал в келье отца Варсонофия, нашего духовника и старца. Портрет этот писан искусной рукой отца Даниила (Болотова) и, сказывают, похож, как две капли воды, на свои оригинал.
______________________
- Батюшка! - обратился я к нему, - можно ли мне видеть отца Амвросия?
- Можно, - говорит, - он вас... (при этом он встал со стула и пристально взглянул мне в глаза), он вас примет.
- Я слышал, что он все болен.
- Нет, - говорит, - он у нас совсем здоров, совсем здоров!
И с этими словами монах повел меня внутрь "хибарки". Ввел он меня в просторную, высокую, под сводами, комнату, сияющую ослепительной белизной своей побелки. Огромное, во всю стену, окно освещает эту комнату яркими и теплыми лучами чудного летнего дня. В комнате стоит аналой, на аналое крест и Евангелие. Никакой мебели в комнате этой не было.
- Подождите здесь, - сказал мне монах, - к вам батюшка сейчас выйдет.
Сказал и вышел.
И он вслед вошел, небесный человек и земной ангел! Вошел в епитрахили и в поручах, светлый, благостный, любвеобильный, старенький, седенький, но живой в движениях и быстрый, и... такой, такой добрый, такой любящий, такой всепрощающий...
Я упал ему в ноги и залился слезами...
И плакал я долго, безудержно, безутешно плакал и, плача у ног его, все говорил, все говорил ему, прерывая слова свои рыданиями, про все скорби мои, про грехи юности моей и неведения, про грехи знания и противления моего, про соблазны и соблазненных мною, любящих меня, любимых мною моих дорогих и близких - про все, про все свое я говорил ему. И когда я все сказал, все выплакал под ноги великому и святому старцу, тогда он поднял меня с полу и стал мне в свою очередь что-то говорить, и говорил долго, ласково, любвеобильно. И по мере того как он мне говорил свои, сердцу моему сладкие речи, тоска и скорбь моей души начинали от нее отходить мало-помалу, и все светлее и светлее становилось на сердце, измученном неправдою моей нехристианской жизни. Но что мне говорил великий старей, того не запомнил я ни во сне, не помнил и тогда, когда проснулся... И после речей своих, забвенных мною, покрыл меня батюшка своей епитрахилью, отпустил мне грехи мои многие, дал поцеловать крест и евангелие, положил мне свою руку на левое плечо и сказал такое слово:
- Ну, вот что, друг, скажу я тебе: и прокурором будешь, а Исаакия все равно не минуешь. Господь с тобою!
И я весь в слезах проснулся, а в ушах еще звенели последние слова великого старца.
И подумалось мне, старец скончался во дни настоятельства в Оптиной пустыни архимандрита Исаакия... Уж не монахом ли мне быть в его обители? Мирской человек со всеми своими привязанностями и чувствами, я отогнал эту мысль, как нелепую, но сон этот не мог уйти из моей памяти...
И вот, я - в Оптиной: Исаакия, стало быть, не миновал, успокоенный, утешенный святыней оптинского духа и всем, чем наделил меня от щедрот Своих Господь...
Что значит: "и прокурором будешь?.." Сейчас не понимаю. Когда-нибудь узнается, если будет угодно Богу...
Вскоре после поселения нашего в Оптиной пустыни жена в тонком сне, ночью, видела отца Амвросия в нашем доме: вышел старец из нашей моленной, прошел к нам в спальню, подошел к нашей кровати и о чем-то долго со мною говорил, но о чем - жена не слыхала.
Я в эту ночь спал крепко и никаких снов не видел. Про этот сон свой жена рассказала другу нашему, отцу Даниилу (Болотову).
- С нашими старцами, - сказал он - это бывает: поселится кто в обители новый, они его навестят непременно, посмотрят, как живет, иногда вразумят, наставят, а то и наказанием взыщут.
Про свой сон об от отие Амвросии я рассказывал старцу отцу Иосифу. Он не без волнения рассказ мой выслушал и признал его истинным, но объяснения ему не дал. Говорю - "не без волнения", потому что я видел, как во время моего повествования глаза батюшки Иосифа затуманились слезой, и одна тихо-тихо скатилась по его ланите...
И вот, уже седьмой месяц доходит второго года, что мы живем здесь, в тихом нашем пристанище, тихо и радостно. Что будет дальше?
Твори, Господи, волю Свою!
