21 декабря (3 января по н.с.) Русская Православная Церковь
отмечает память митрополита Киевского и Галицкого Филарета (Амфитетрова) (1779-1857)–
основателя Иоанно-Предтеченского скита Оптиной пустыни.
Святитель Филарет (Феодор Георгиевич Амфитеатров) 1819 святитель
Филарет был хиротонисан в епископа Калужского. В 1821 году, в настоятельство
оптинского игумена Даниила, святитель Филарет основал Иоанно-Предтеченский скит
(1820–1821) и положил начало старчеству в Оптиной пустыни, для чего привлечены
были туда братья-подвижники — преподобные Моисей и Антоний (Путиловы),
подвизавшиеся до того в рославльских лесах. Святитель Филарет сам лично имел
беседу с отцом Моисеем, в которой и пригласил его в Оптину для строительства
скита, а 17 июня 1821 года лично же утвердил план строительства скита,
представленный ему отцом Моисеем и игуменом Даниилом, после чего и началось
возведение первой келлии и постройка домовой церкви для архиерейского приезда
во имя Собора святого Иоанна Предтечи Господня. Скит был устроен в360 метрахк
востоку от обители. Традиции старчества и умной молитвы были положены в
основание духовной жизни скита, а потом и всей обители.
Освящение храма в Иоанно-Предтеченском скиту Оптиной пустыни святитель
Филарет совершил 3 июня 1822 года и в том же году возвел монаха Моисея в сан
иеродиакона и иеромонаха, назначив его духовником обители. В дальнейшем перед
началом Великого поста в понедельник сырной недели Преосвященный каждый год
уезжал из Калуги в Оптину пустынь, в устроенный им же самим скит, и возвращался
оттуда в субботу вечером. Как известно, святитель Филарет вел строго
подвижническую жизнь и, несмотря на свои архипастырские труды, до конца своих
дней оставался истинным монахом. Когда в Оптинском скиту ему пытались оказывать
архиерейские почести, он возражал: «Митрополит там — в другом месте, а здесь, в
ските, я просто инок». Во время посещений владыкой «своего скита» настоятель
скита отец Моисей заменял ему келейника, считая за честь послужить своему
архипастырю в его невзыскательных и несложных нуждах.
В 1832 году монастырю было позволено иметь на 30 монахов 30 послушников, а в
1857 году разрешено прибавить еще 12 монахов и 12 послушников.
20 мая 1842 года святитель Филарет, уже будучи Киевским митрополитом, в
последний раз посетил Оптину пустынь. Видя, с каким благоговением и любовью
собор иноческий стремился принять его архипастырское благословение,
Высокопреосвященный владыка, обратясь к предстоящему игумену Моисею, сказал
ему: «Отец Моисей! Веди всех их в Царствие Небесное — ни одного не оставляй!».
Через час с небольшим по прибытии владыки Филарета в обитель во время молебна
ниспослан был обильный дождь после сильной засухи, продолжавшейся целый месяц.
После Калужской – святитель занимал кафедры Рязанскую,
Казанскую, Ярославскую. В Казани раскрылся его миссионерский талант. За девять
неполных лет управления Казанской паствой Архиепископом Филаретом было обращено
в христианство около 5000 инородцев.
С 1837 — митр. Киевский и Галицкий. Современники отмечают не
только искреннее истовое благочестие Филарета, но и его необыкновенную доброту.
Об этом сохранилось много свидетельств, часть которых была использована
Н.С.Лесковым в его книге «Мелочи архиерейской жизни».
Вот одна из этих историй, рассказанная писателю одним
иконописцем по фамилии Гудовский.
Раз, - говорил Гудовский, - мы работали летом, внизу, под
митрополичьими покоями, <…> и там после обеда и отдыхали. Отец Иринарх,
(начальник мастерской) бывало, пообедавши, остается уснуть в своей келье, а мы,
ребятишки, находили, что нам лучше тут, потому что здесь было прохладнее, да и
присмотра за нами не было; а самое главное - что отсюда из окон можно было
лазить в митрополичий сад, где нас соблазняли большие сочные груши, называемые
в Киеве "принц-мадамы", которые мы имели сильное желание отрясти.
После долгих между собою советов и обсуждения всех сторон
задуманного нами предприятия полакомиться митрополичьими принц-мадамами мы
пришли к убеждению, что это сладкое дело хотя и трудно, но не невозможно.
Надежно огороженный сад никто не караулил, а единственный посетитель его был
сам митрополит, который в жаркие часы туда не выходил. Стало быть, надо было
только обеспечить себя от зоркого глаза отца Иринарха, чтобы он не пришел в ту
пору, как мы спустимся в сад красть груши. А потому мы в один прекрасный день
разметили посты, поставили на них махальных и затем один по одному всею гурьбою
спустились потихоньку в угольное окно, выходившее в темное, тенистое место у
стены, и, как хищные хорьки, поползли за кустами к самым лучшим деревьям.
Все шло хорошо; работа кипела, и пазухи наших блуз тяжело
нависали. Но вдруг на одном дереве появилось разом два трясуна, из которых один
был,
вероятно, счастливее другого, и у них тут же, на дереве,
произошла
потасовка, но в это самое время кто-то крикнул:
"Отец Иринарх идет!"
Не разбирая, какой из наших махальных это крикнул, мы
ударились бежать, рассыпая по дороге значительную долю наворованных
принц-мадам. А те двое, которые подрались на дереве, с перепугу оборвались и
оба разом полетели вниз. И все мы, столпившись кучею у окна, чрез которое
спускались друг за другом веревочкою, смялись и, плохо соображая, что нам
делать, зашумели. Каждому хотелось спастись поскорее, чтобы не попасться отцу Иринарху,
и оттого мы только мешали друг другу, обрывались и падали. А где-то сверху над
нами кто-то весело смеялся спокойным и добрым старческим смехом.
Это все мы заметили, но в суетах не обратили на это
внимания, тем более что когда мы успели взобраться назад в окно и попрятать
принесенные с собою ворованные запасы, то мы обнаружили, что один из дравшихся
на дереве был из числа наших махальных, которому надлежало стоять на самом
опасном пункте и наблюдать приближение отца Иринарха...
Все часы своей послеобеденной работы мы об этом
перешептывались за своими мольбертами, а вечернею шабашкою тотчас же приступили
к дознанию: как это могло случиться, и решили виновника "отдуть". Но
чуть только мы хотели привести это решение в исполнение, как тот струсил и,
желая спастись от наказания, выдал ужасную тайну: он сказал нам, что не он
один, а все три наши махальные не выдержали искушения и, покинув свои посты,
вместе с нами сбежали в сад за краснобокими принц-мадамами.
Ночью, поев все накраденные груши, юные артисты решили
больше не воровать; но назавтра забыли это решение и снова выступили в сад в
том же порядке, только с назначением новых сторожей, которые, однако же, за
исключением одного, оказались не исправнее прежних. Не успели воришки приняться
за свое дело, как и лакомки-сторожа появились между ними - все, за исключением
одного. Но и этот один был плохой и злой сторож: оставшись при своем месте, он
умыслил жестокое коварство.
- Не успели мы, - говорил Гудовский, - приняться за работу
по деревьям, как этот хитрец приложил руки трубкою к губам и крикнул:
"Отец Иринарх идет!"
Все мы, сколько нас там было, услыхав это, как пули попадали
сверху на землю и... не поднимались с нее... Не поднимались потому, что к
одному ужасу прибавился другой, еще больший: мы опять услыхали голос, которого
уже не могли не узнать. Этот голос был тот самый, который нас вчера
предупреждал насчет приближения Иримарха, но нынче он не пугал нас, а
успокоивал. Слова, им произнесенные, были:
"Неправда, рвите себе, Иринарх еще не идет!"
Это был голос митрополита Филарета, которого дети узнали и,
приподняв из травы свои испуганные головенки, оцепенели... И как иначе - они
увидели самого его, Владыку Киевского и Галицкого, стоявшего для них на страже
у косяка своего окошечка и весело любовавшегося, как они обворовывают его
сад...
Как же приняли эти дурно воспитанные дети такое странное и,
может быть, с точки зрения всякого сухого педагога, конечно, очень
неодобрительное
отношение к их плохой шалости?
- Мы, - говорил Гудовский, - потеряли все чувства от стыда;
мы все как бы окаменели и не могли двинуться, пока заменявший нам махального
митрополит крикнул:
"Ну, теперь бегите, дурачки, - теперь Иринарх
идет!"
Тут мы брызнули: опять по-вчерашнему взобрались на свое
место, но были страшно смущены и более красть митрополичьи груши не ходили.
Прошел день, два, три - мы все были в страхе: не призовет ли
митрополит о. Иринарха и не откроет ли ему, какие мы негодяи? Но ничего
подобного не было, хотя "милый дидуся", очевидно, о нас думал и,
догадываясь, что мы беспокоимся, захотел нас обрадовать.
На четвертый день после происшествия вдруг нам принесли
целое корыто разных плодов и большую деревянную чашу меду и сказали, что это
нам владыка прислал.
"По какому же это случаю?" - допытывались мы,
радостно и робко принимая щедрый подарок. - Но случая никакого не было, кроме
того, о котором мы одни знали и крепко о нем помалчивали.
Посланный сообщил только, что владыка просто сказал:
"Сошлите живописцам-мальчишкам медку и всяких
яблочек... Дурачки ведь они, им хочется... Пусть поточат".
- Мы эти его груши и сливы, - честное слово говорю, - со
слезами ели и потом, как он первый раз после этого служил, окружили его и не
только его руки, а и ряску-то его расцеловали, пока нас дьякона по затылкам не
растолкали.
Так он их наказал, и, прибавлю, наказание его было столь
памятно, что лет через пятнадцать после этого, когда мы с Гудовским жили в
доме, выходившем на Софийскую улицу, этот, тогда уже пожилой, художник, бывало,
ни разу не пропустит мимо митрополичьей кареты, чтобы не крикнуть вслед с
детскою радостью:
- Здоров будь, милый дидуню!
И более того: этот человек здорового и острого ума,
вращавшийся в свое время в различных кружках Петербурга, не сохранил всей веры,
в которой был наставлен своею Церковью. Он был религиозен, но, к сожалению,
<…> относился недружелюбно и даже враждебно к духовенству вообще, и к
черному в особенности; но на предложенный ему однажды вопрос: "где же,
однако, в какой церкви самое лучшее духовенство?" - отвечал:
- В русской, бо из него выйшов наш старый дидуся Филарет,
дуже добрый.
И Бог весть, когда пала в эту художественную душу любовь к
"дуже доброму дидусе". Может быть, именно тогда, когда превосходный
старец покрывал своею превосходною добротою ребячье баловство, которое любой
педагог и моралист не усумнились бы теперь назвать воровством и даже, пожалуй,
признаком социалистического взгляда на собственность, а какой-нибудь
либеральный перевертень с прокурорского кресла потребовал бы за все это самую
строгую кару. Но, к счастью, не так смотрит на вещи не направленская, а
настоящая добродетель, одним из прекрасных представителей которой может быть
назван Филарет Амфитеатров, о коем, право, кажется можно сказать, как о Моисее,
что он "смирен бе паче всех человек".
И в то же время, когда дело касалось основ веры, святитель
Филарет был строг и Крестителю Руси. Митрополит киевский Филарет
решительно отказался освящать памятник.
"Князь Владимир разрушал идолы и воздвигал храмы, а в честь его воздвигли
статую, почти что-то идолообразное. Кто же будет освящать такое
сооружение?!"
И не освятил! Вместо этого он предложил воздвигнуть Владимирский собор, что и
было в последствии сделано.
Вообще, митрополит отличался твердостью характера, при
случае мог самому государю императору ответить. После окончания строительства
Киевской крепости император Николай Павлович осматривал укрепления и от
увиденного был в прекрасном настроении. Посетив затем в Лавре митрополита, он в
разговоре между прочим сказал:
- Ну, теперь, я надеюсь, что ваши святыни достаточно охраняются нашими
твердынями.
- А я, ваше величество думаю,- возразил митрополит,- что как раз наши святыни
будут охранять ваши твердыни.
Что оставил митрополит Филарет в наследие своим наступникам?
— пишет Лесков - Сплошное, одноверное население, самым трогательным образом
любившее своего "старесенького дидусю", и обители, в которых набожные
люди осязали дух схимника Парфения - этого неразгаданного человека, тихая слава
которого была равна его смирению...
20 декабря 1857 года Святитель Филарет блаженно почил о
Господе. Лицо его запечатлело совершенное спокойствие праведника, с которым он
предстал Богу.
(память 21 декабря / 3 января, в Соборе Брянских Святых)
