Из сборника рассказов «Самый счастливый день»
Имя ярославского старца архимандрита Павла (Груздева) почитаемо на Валааме и на Афоне, в Москве и Петербурге, на Украине и в Сибири. При жизни отец Павел был прославлен многими дарами. Господь слышал его молитвы и откликался на них. Могучую жизнь прожил этот праведник с Богом и с народом, разделив все испытания, выпавшие на долю России в 20-м веке. Малая родина Павла Груздева - уездный город Молога - был затоплен водами Рыбинского рукотворного моря, и мологский изгнанник стал переселенцем, а потом и лагерником, отбыв срок наказания за веру одиннадцать лет. И снова вернулся он на мологскую землю - точнее, то, что осталось от нее после затопления - и служил здесь священником в селе Верхне-Никульском почти тридцать лет и три года...
Среди всех даров архимандрита Павла замечателен его дар рассказчика: он словно исцелял собеседника живительной силой своего слова. Все, кто общался с батюшкой, кто слушал его рассказы, вспоминают в один голос, что уезжали от отца Павла "как на крыльях", настолько радостно преображался их внутренний мир. Надеемся, что и читатели батюшкиных рассказов почувствуют ту радостную духовную силу в общении с ярославским старцем. Как говорил отец Павел: "Я умру - от вас не уйду".
МОНАСТЫРСКИЙ МЕД
Вот пришли они к игумений на поклон. "В ноги бух! - рассказывал батюшка. - Игумения и говорит: "Так что делать, Павелко! Цыплят много, куриц, пусть смотрит, чтобы воронье не растащило".
Так началось для о. Павла монастырское послушание.
"Цыплят пас, потом коров пас, лошадей, - вспоминал он. - Пятьсот десятин земли! Ой, как жили-то...
Потом - нечего ему, то есть мне, Павелке, - к алтарю надо приучать! Стал к алтарю ходить, кадила подавать, кадила раздувать..."
"Шибко в монастыре работали," - вспоминал батюшка. В поле, на огороде, на скотном дворе, сеяли, убирали, косили, копали - постоянно на свежем воздухе. А люди в основном молодые, все время хотелось есть. И вот Павелка придумал, как накормить сестер-послушниц медом:
"Было мне в ту пору годков пять-семь, не больше. Только-только стали мед у нас качать на монастырской пасеке, и я тут как тут на монастырской лошадке мед свожу. Распоряжалась медом в монастыре только игумения, она и учет меду вела. Ладно!
А медку-то хочется, да и сестры-то хотят, а благословения нет.
Не велено нам меду-то есть.
- Матушка игумения, медку-то благословите!
- Не положено, Павлуша, - отвечает она.
- Ладно, - соглашаюсь,- как хотите, воля ваша.
А сам бегом на скотный двор бегу, в голове план зреет, как меду-то раздобыть. Хватаю крысу из капкана, которая побольше, и несу к леднику, где мед хранят. Погоди, зараза, и мигом с нею туда.
Ветошью-то крысу медом вымазал, несу:
- Матушка! Матушка! - а с крысы мед течет, я ее за хвост держу:
- Вот в бочонке утонула!
А крику, что ты! Крыса сроду меда не видела и бочонка того. А для всех мед осквернен, все в ужасе - крыса утонула!
- Тащи, Павелка, тот бочонок и вон его! - игумения велит. - Только-только чтобы его близко в монастыре не было!
Хорошо! Мне то и надо. Давай, вези! Увез, где-то там припрятал...
Пришло воскресенье, идти на исповедь... А исповедывал протоиерей о. Николай (Розин), умер он давно и похоронен в Мологе.
- Отец Николай, батюшка! - начинаю я со слезами на глазах. - Стыдно! Так, мол, и так, бочонок меду-то я стащил. Но не о себе думал, сестер пожалел, хотел угостить...
- Да, Павлуша, грех твой велик, но то, что попечение имел не только о себе, но и о сестрах, вину твою смягчает... - А потом тихо так он мне в самое ушко-то шепчет: "Но если мне, сынок, бидончик один, другой нацедишь... Господь, видя твою доброту и раскаяние, грех простит! Только, смотри, никому о том ни слова, а я о тебе, дитя мое, помолюсь".
Да Господи, да Милостивый, Слава Тебе! Легко-то как! Бегу, бидончик меду-то протоиерею несу. В дом ему снес, попадье отдал. Слава Тебе, Господи! Гора с плеч".
Эта история с монастырским медом стала уже народной легендой, потому и рассказывают ее по-разному. Одни говорят, что была не крыса, а мышь. Другие добавляют, что эту мышь поймал монастырский кот Зефир, а в просторечии - Зифа. Третьи уверяют, что Павелка пообещал игумений помолиться "о скверноядших", когда станет священником... Но мы передаем эту историю так, как рассказал ее сам батюшка, и ни слова больше!
"...TO ЗВЕЗДА МЛАДЕНЦА И ЦАРЯ ЦАРЕЙ"
Очень любил Павелка ходить на коляды в Рождество и Святки. По монастырю ходили так - сначала к игумении, потом к казначее, потом к благочинной и ко всем по порядку. И он тоже заходит к игумении: "Можно поколядовать?"
- Матушка игумения! - кричит келейница. - Тут Павелко пришел, славить будет.
"Это я-то Павелко, на ту пору годов шести, - рассказывал батюшка. - В келью к ней не пускают, потому в прихожке стою. Слышу голос игумений из кельи: "Ладно, пусть славит!" Тут я начинаю:
Славите, славите,
сами про то знаете.
Я Павелко маленькой,
славить не умею,
а просить не смею.
Матушка игумения,
дай пятак!
Не дашь пятак, уйду и так.
Чуть погодя слышу голос игуменийи "Онисья! - келейница у ней была. - Дай ему цолковый!"
Ух-х! А цолковый, знаешь какой? Не знаешь! Серебряный и две головы на нем - государь Император Николай Александрович и царь Михаил Феодорович, были тогда такие юбилейные серебряные рубли. Слава Богу! А дальше я к казначее иду - процедура целая такая... Казначеей была мать Поплия. Даст мне полтинничек, еще и конфет впридачу".
- Ох, и хитер ты был, отец Павел, - перебивает батюшку его келейница Марья Петровна. - Нет-таки к простой монахине идти! А все к игуменье, казначее!
- У простых самих того.., сама знаешь, Маруся, чего! Цолковый у них, хоть и целый день ори, не выклянчишь, - отшучивается отец Павел и продолжает свой рассказ:
"От казначеи - к благочинной. Сидит за столом в белом апостольнике, чай пьет.
- Матушка Севастиана! - кричит ей келейница. - Павелко пришел, хочет Христа славить.
Она, головы не повернув, говорит: "Там на столе пятачок лежит, дай ему, да пусть уходит".
- Уходи, - всполошилась келейница. - Недовольна матушка благочинная.
И уже больше для благочинной, чем для меня, возмущается: "Ишь, сколько грязи наносил, насляндал! Половички какие чистые да стиранные! Уходи!"
Развернулся, не стал и пятачок у ней брать. Ладно, думаю... Вот помрешь, по тебе тужить не буду! И в колокол звонить не пойду, так и знай, матушка Севастиана! А слезы-то у меня по щекам рекой... Обидели".
Звонить в колокол - тоже было послушание маленького Павелки. Как говорил батюшка: "Мой трудовой доход в монастыре". "Умирает, к примеру, мантийная монахиня, - рассказывает отец Павел. - Тут же приходит гробовая - Фаина была такая, косоротая - опрятывать тело усопшей, и мы идем с нею на колокольню. Час ночи или час дня, ветер, снег или дождь с грозой: "Павелко, пойдем". Забираемся мы на колокольню, ночью звезды и луна близко, а днем земля далеко-далеко, Молога как на ладошке лежит, вся, словно ожерельями, обвита реками вокруг. Летом - бурлаки по Мологе от Волги баржи тащут, зимой - все белым-бело, весной в паводок русла рек не видать, лишь бескрайнее море... Гробовая Фаина обвязывает мантейкой язык колокола, того, что на 390 пудов. Потянула Фаина мантейкой за язык - бу-у-м-м, и я с нею - бу-м-м! По монастырскому обычаю, на каком бы кто послушании ни был, все должны положить три поклона за новопреставленную. Корову доишь или на лошади скачешь, князь ты или поп - клади три поклона земных! Вся Русь так жила - в страхе перед Богом ...
И вот эта мантейка висит на языке колокола до сорокового дня, там уже от дождя, снега или ветра одни лоскутки останутся. В сороковой день соберут эти лоскутки - и на могилку. Панихиду отслужат и мантейку ту в землю закопают. Касалось это только мантийных монахинь, а всех остальных хоронили, как обычно. А мне за то - Павелко всю ночь и день сидит на колокольне - рубль заплатят. Слава Богу, умирали не часто".
"ГОЛОДЕН БЫЛ, А ТЫ НАКОРМИЛ МЕНЯ"
13 мая 1941 года Павел Александрович Груздев был арестован по делу архиепископа Варлаама Ряшенцева.
Лагпункт, где шесть лет отбывал срок о.Павел, находился по адресу: Кировская область, Кайский район, п/о Волосница. Вятские исправительно-трудовые лагеря занимались заготовкою дров для Пермской железной дороги, и заключенному № 513 -этим номером называл себя о. Павел - поручено было обслуживать железнодорожную ветку, по которой из тайги вывозился лес с лесоповала. Как обходчику узкоколейки, ему разрешалось передвигаться по тайге самостоятельно, без конвоира за спиной, он мог в любое время пройти в зону и выйти из нее, завернуть по дороге в вольный поселок. Бесконвойность - преимущество, которым очень дорожили в зоне. А время было военное, то самое, о котором говорят, что из семи лагерных эпох самая страшная - война: "Кто в войну не сидел, тот и лагеря не отведал". С начала войны был урезан и без того до невозможности скудный лагерный паек, ухудшались с каждым годом и сами продукты: хлеб - сырая черная глина, "черняшка"; овощи заменялись кормовою репою, свекольной ботвой, всяким мусором; вместо круп - вика, отруби.
Многих людей спас о. Павел в лагере от голодной смерти. В то время как бригаду заключенных водили к месту работы два стрелка, утром и вечером - фамилии стрелков были Жемчугов да Пухтяев, о. Павел запомнил - зека № 513 имел пропуск на свободный выход и вход в зону: "Хочу в лес иду, а хочу и вдоль леса... Но чаще в лес - плетеный из веточек пестель в руки беру и - за ягодами. Сперва землянику брал, потом морошку и бруснику, а грибов-то! Ладно. Ребята, лес-то рядом! Господи Милостивый, слава Тебе!"
Что удавалось пронести через проходную в лагерь, о. Павел менял в санчасти на хлеб, кормил ослабших от голода товарищей по бараку. А барак у них был - сплошь 58-я статья: монахи, немцы с Поволжья сидели, интеллигенция. Встретил о. Павел в лагерях старосту из тутаевского собора, тот умер у него на руках.
На зиму делал запасы. Рубил рябину и складывал в стога. Их потом засыплет снегом и бери всю зиму. Солил грибы в самодельных ямах: выкопает, обмажет изнутри глиной, накидает туда хворосту, разожжет костер. Яма становится как глиняный кувшин или большая чаша. Навалит полную яму грибов, соли где-то на путях раздобудет, пересыплет солью грибы, потом придавит сучьями. "И вот, - говорит, - несу через проходную - ведро охранникам, два ведра в лагерь".
Однажды в тайге встретил о. Павел медведя: "Ем малину, а кто-то толкается. Посмотрел - медведь. Не помню, как до лагеря добежал". В другой раз чуть было не пристрелили его спящего, приняв за беглого зека. "Набрал я как-то ягод целый пестель, - рассказывал батюшка. - Тогда земляники много было, вот я ее с горой и набрал. А при этом уставший - то ли с ночи шел, то ли еще чего-то - не помню теперь. Шел-шел к лагерю, да и прилег на траву. Документы мои, как положено, со мною, а документы какие? Пропуск на работу. Прилег, значит, и сплю - да так сладко, так хорошо в лесу на лоне природы, а пестель с этой земляникой у меня в головах стоит. Вдруг слышу, кто-то в меня шишками бросает - прямо в лицо мне. Перекрестился я, открыл глаза, смотрю - стрелок!
- А-а! Сбежал?..
- Гражданин начальник, нет, не сбежал, - отвечаю.
- Документ имеешь? - спрашивает.
- Имею, гражданин начальник, - говорю ему и достаю документ. Он у меня всегда в рубашке лежал в зашитом кармане, вот здесь - на груди у сердца. Поглядел, поглядел он документ и так, и этак.
- Ладно, - говорит, - свободен!
- Гражданин начальник, вот земляники-то поешьте, - предлагаю я ему.
- Ладно, давай, - согласился стрелок.
Положил винтовку на траву... Родные мои, земляника-то с трудом была набрана для больных в лагерь, а он у меня половину-то и съел. Ну да Бог с ним!"
"БОЛЕН БЫЛ, А ВЫ ПОСЕТИЛИ МЕНЯ"
В медсанчасти, где менял Павел Груздев ягоды на хлеб, работали два доктора, оба из Прибалтики - доктор Берне, латыш, и доктор Чаманс. Дадут им указание, разнарядку в санчасть: "Завтра в лагере ударный рабочий день" - Рождество, к примеру, или Пасха Христова. В эти светлые христианские праздники заключенных заставляли работать еще больше - "перевоспитывали" ударным трудом. И предупреждают докторов, таких же заключенных: "Чтобы по всему лагпункту более пятнадцати человек не освобождать!" И если врач не выполнит разнарядку, он будет наказан - могут и срок добавить. А доктор Берне освободит от работы тридцать человек и список тот несет на вахту...
"Слышно: "Кто?!" - рассказывал отец Павел. - "Мать-перемать, кто, фашистские морды, список писал?"
Вызывают его, доктора нашего, согнут за то, как положено:
"Завтра сам за свое самоуправство пойдешь три нормы давать!"
- Ладно! Хорошо!
Так скажу вам, родные мои ребята. Я не понимаю в красоте телесной человеческой, в душевной-то я понимаю, а тут я понял! Вышел он на вахту с рабочими, со всеми вышел... Ой, красавец, сумасшедший красавец и без шапки! Стоит без головного убора и с пилой... Думаю про себя: "Матерь Божия, да Владычице, Скоропослушнице! Пошли ему всего за его простоту и терпение!" Конечно, мы его берегли и в тот день увели от работы. Соорудили ему костер, его рядом посадили. Стрелка подкупили: "На вот тебе! Да молчи ты, зараза!"
Так доктор и сидел у костра, грелся и не работал. Если он жив, дай ему, Господи, доброго здоровья, а если помер - Господи! Пошли ему Царствие Небесное, по завету Твоему: "Болен был, а вы посетили Меня!"
ЛЕСНАЯ ЛИТУРГИЯ
Разные людские потоки в разные годы лились в лагеря - то раскулаченные, то космополиты, то срубленная очередным ударом топора партийная верхушка, то научно-творческая интеллигенция, идейно не угодившая Хозяину - но всегда и в любые годы был единый общий поток верующих - "какой-то молчаливый крестный ход с невидимыми свечами. Как от пулемета падают среди них - и следующие заступают, и опять идут. Твердость, не виданная в XX веке!" Это строки из "Архипелага Гулаг".
Словно в первые христианские века, когда богослужение совершалось зачастую под открытым небом, православные молились ныне в лесу, в горах, в пустыне и у моря.
В уральской тайге служили Литургию и заключенные Вятских исправительно-трудовых лагерей.
Были там два епископа, несколько архимандритов, игумены, иеромонахи и просто монахи. А сколько было в лагере верующих женщин, которых всех окрестили "монашками", смешав в одну кучу и безграмотных крестьянок, и игумений различных монастырей. По словам отца Павла, "была там целая епархия!" Когда удавалось договориться с начальником второй части, ведавшей пропусками, "лагерная епархия" выходила в лес и начинала богослужение на лесной поляне. Для причастной чаши готовили сок из различных ягод, черники, земляники, ежевики, брусники - что Бог пошлет, престолом был пень, полотенце служило как сакос, из консервной банки делали кадило. И архиерей, облаченный в арестантское тряпье, - "разделиша ризы Моя себе и об одежде Моей меташа жребий... "-предстоял лесному престолу как Господню, ему помогали все молящиеся.
"Тело Христово примите, источника бессмертного вкусите", - пел хор заключенных на лесной поляне... Как молились все, как плакали - не от горя, а от радости молитвенной...
При последнем богослужении (что-то случилось в лагпункте, кого-то куда-то переводили) молния ударила в пень, служивший престолом - чтобы не сквернили его потом. Он исчез, а на его месте появилась воронка, полная чистой прозрачной воды. Охранник, видевший все своими глазами, побелел от страха, говорит: "Ну, вы все здесь святые!"
Были случаи, когда вместе с заключенными причащались в лесу и некоторые из охранников-стрелков.
Шла Великая Отечественная война, начавшаяся в воскресенье 22 июня 1941 года - в День Всех Святых, в земле Российской просиявших, и помешавшая осуществиться государственному плану "безбожной пятилетки", по которому в России не должно было остаться ни одной церкви. Что помогло России выстоять и сохранить православную веру - разве не молитвы и праведная кровь миллионов заключенных - лучших христиан России?
Высокие сосны, трава на поляне, престол херувимский, небо... Причастная зековская чаша с соком из лесных ягод:
"...Верую, Господи, что сие есть самое пречистое Тело Твое и сия есть честная кровь Твоя... иже за ны и за многих проливаемая во оставление грехов..."
САМЫЙ СЧАСТЛИВЫЙ ДЕНЬ
Много написано в XX веке об ужасах и страданиях лагерей. Архимандрит Павел уже незадолго досмерти, в 90-х годах нашего (уже минувшего) столетья, признался:
"Родные мои, был у меня в жизни самый счастливый день. Вот послушайте.
Пригнали как-то к нам в лагеря девчонок. Все они молодые-молодые, наверное, и двадцати им не было. Их "бендеровками" называли. Среди них одна красавица - коса у ней до пят и лет ей от силы шестнадцать. И вот она-то так ревет, так плачет... "Как же горько ей, - думаю, - девочке этой, что так убивается она, так плачет".
Подошел ближе, спрашиваю... А собралось тут заключенных человек двести, и наших лагерных, и тех, что вместе с этапом. "А отчего девушка-то так ревет?" Кто-то мне отвечает, из ихних же, вновь прибывших: "Трое суток ехали, нам хлеба дорогой не давали, какой-то у них перерасход был. Вот приехали, нам за все сразу и уплатили, хлеб выдали. А она поберегла, не ела - день, что ли, какой постный был у нее. А паек-то этот, который за три дня - и украли, выхватили как-то у нее. Вот трое суток она и не ела, теперь поделились бы с нею, но и у нас хлеба нету, уже все съели".
А у меня в бараке была заначка - не заначка, а паек на сегодняшний день - буханка хлеба! Бегом я в барак... А получал восемьсот граммов хлеба как рабочий. Какой хлеб, сами понимаете, но все же хлеб. Этот хлеб беру и бегом назад. Несу этот хлеб девочке и даю, а она мне: "Hi, не треба! Я честi своеi за хлiб не продаю!" И хлеб-то не взяла, батюшки! Милые мои, родные! Да Господи! Не знаю, какая честь такая, что человек за нее умереть готов? До того и не знал, а в тот день узнал, что это девичьей честью называется!
Сунул я этот кусок ей под мышку и бегом за зону, в лес! В кусты забрался, встал на коленки... и такие были слезы у меня радостные, нет, не горькие. А думаю, Господь и скажет:
- Голоден был, а ты, Павлуха, накормил Меня.
- Когда, Господи?
- Да вот тую девку-то бендеровку. То ты Меня накормил! Вот это был и есть самый счастливый день в моей жизни, а прожил я уж немало".
УМЕР "ВЕЧНО ЖИВОЙ"
Так день за днем, месяц за месяцем наступил и 53-й год. "Прихожу с работы домой, -вспоминал о. Павел, - дедушка мне и говорит:
- Сынок, Сталин умер!
- Деда, молчи. Он вечно живой. И тебя, и меня посадят. Завтра утром мне снова на работу, а по радио передают, предупреждают, что когда похороны Сталина будут, "гудки как загудят все! Работу прекратить - стойте и замрите там, где вас гудок застал, на минуту-две..." А со мною в ссылке был Иван из Ветлуги, фамилия его Лебедев. Ой, какой хороший мужик, на все руки мастер! Ну все, что в руки ни возьмет - все этими руками сделает. Мы с Иваном на верблюдах тогда работали. У него верблюд, у меня верблюд. И вот на этих верблюдах-то мы с ним по степи едем. Вдруг гудки загудели! Верблюда остановить надо, а Иван его шибче лупит, ругает. И бежит верблюд по степи, и не знает, что Сталин умер!"
Так проводили Сталина в последний путь рясофорный Павел Груздев из затопленной Мологи и мастер на все руки из старинного городка Ветлуга Иван Лебедев. "А уж после похорон Сталина молчим - никого не видали, ничего не слыхали".
И вот снова ночь, примерно час ночи. Стучатся в калитку:
- Груздев здесь?
Что ж, ночные посетители - дело привычное. У отца Павла мешок с сухарями всегда наготове. Выходит:
- Собирайся, дружок! Поедешь с нами!
"Дедушко ревет, бабушка ревет... - Сынок! Они за столько лет уже привыкли ко мне, - рассказывал о. Павел. - Ну, думаю, дождался! На Соловки повезут! Все мне на Соловки хотелось.. Нет! Не на Соловки. Сухари взял, четки взял - словом, все взял. Господи! Поехали. Гляжу, нет, не к вокзалу везут, а в комендатуру. Захожу. Здороваться нам не ведено, здороваются только с настоящими людьми, а мы - арестанты, "фашистская морда". А что поделаешь? Ладно. Зашел, руки вот так, за спиной, как положено - за одиннадцать годов-то пообвык, опыта набрался. Перед ними стоишь, не то чтобы говорить - дышать, мигать глазами и то боишься.
- Товарищ Груздев!
Ну, думаю, конец света. Все "фашистская морда", а тут товарищ.
- Садитесь, свободно, - меня, значит, приглашают.
- Хорошо, спасибо, но я постою, гражданин начальник.
- Нет, присаживайтесь!
- У меня штаны грязные, испачкаю.
- Садитесь!
Все-таки сел я, как сказали.
- Товарищ Груздев, за что отбываете срок наказания?
- Так ведь фашист, наверное? - отвечаю.
- Нет, вы не увиливайте, серьезно говорите.
- Сроду не знаю. Вот у вас документы лежат на меня, вам виднее.
- Так по ошибке, - говорит он.
Слава Тебе Господи! Теперь на Соловки свезут, наверное, когда по ошибке-то... Уж очень мне на Соловки хотелось, святым местам поклониться. Но дальше слушаю.
- Товарищ Груздев, вот вам справка, вы пострадали невинно. Культ личности. Завтра со справкой идите в милицию. На основании этой бумаги вам выдадут паспорт. А мы вас тайно предупреждаем... Если кто назовет вас фашистом или еще каким-либо подобным образом - вы нам, товарищ Груздев, доложите! Мы того гражданина за это привлечем. Вот вам наш адрес.
Ой, ой, ой! - замахал руками. - Не буду, не буду, гражданин начальник, упаси Господь, не буду. Не умею я, родной...
...Господи! А как стал говорить-то, лампочка надо мной белая-белая, потом зеленая, голубая, в конце концов стала розовой... Очнулся спустя некоторое время, на носу вата. Чувствую, за руку меня держат и кто-то говорит: "В себя пришел!"
Что-то они делали мне, укол какой, еще что... Слава Богу, поднялся, извиняться стал. "Ой да извините, ой да простите". Только, думаю, отпустите. Ведь арестант, неловко мне...
- Ладно, ладно, - успокоил начальник. - А теперь идите!
А одиннадцать годков?
Нету, товарищ Груздев, нету!
Лишь укол мне сунули на память ниже талии... Потопал я". Два дня понадобилось, чтобы оформить паспорт - "он и теперь еще у меня живой лежит", как говорил о. Павел. На третий день вышел Груздев на работу. А бригадиром у них был такой товарищ Миронец - православных на дух не принимал и сам по себе был очень злобного нрава. Девчонки из бригады про него пели: "Не ходи на тот конец, изобьет тя Миронец!"
- Ага! - кричит товарищ Миронец, только-только завидев Груздева. - Шлялся, с монашками молился!
Да матом на чем свет кроет.
- Поповская твоя морда! Ты опять за свое! Там у себя на ярославщине вредил, гад, диверсии устраивал, и здесь вредишь, фашист проклятый! План нам срываешь, саботажник!
- Нет, гражданин начальник, не шлялся, - отвечает Груздев спокойно. - Вот документ оправдательный, а мне к директору Облстройконторы надо, извините.
- Зачем тебе, дураку, директор? - удивился товарищ Миронец.
Там в бумажке все указано.
Прочитал бригадир бумагу:
- Павлуша!..
- Вот тебе и Павлуша, - думает Груздев.
Разговор в кабинете директора получился и вовсе обескураживающим.
- А! Товарищ Груздев, дорогой! Садитесь, не стойте, вот вам и стул приготовлен, - как лучшего гостя встретил директор "товарища Груздева", уже осведомленный о его делах. - Знаю, Павел Александрович, все знаю. Ошибочка у нас вышла.
Пока директор рассыпается мелким бисером, молчит Груздев, ничего не говорит. А что скажешь?
- Мы вот через день-другой жилой дом сдаем, - продолжает директор Облстройконторы, - там есть и лепта вашего стахановского труда. Дом новый, многоквартирный. В нем и для вас, дорогой Павел Александрович, квартира имеется. Мы к вам за эти годы присмотрелись, видим, что вы - честный и порядочный гражданин. Вот только беда, что верующий, но на это можно закрыть глаза.
- А что ж я делать буду в доме вашем-то? - удивляется Груздев странным словам директора, а сам думает: "К чему все это клонится?"
- Жениться вам нужно, товарищ Груздев, семьей обзавестись, детьми, и работать! - довольный своим предложением, радостно заключает директор.
- Как жениться? - оторопел Павел. - Ведь я монах!
- Ну и что! Ты семью заведи, деток, и оставайся себе монахом... Кто же против того? Только живи и трудись!
- Нет, гражданин начальник, спасибо вам за отцовское участие, но не могу, -поблагодарил Павел Груздев директора и, расстроенный, вернулся к себе на улицу Крупскую. Не отпускают его с производства! Как ни говорите, а домой охота... Тятя с мамой, сестренки - Олька со шпаной, Таня, Лешка, Санька Фокан... Пишет Павлуша письмо домой: "Тятя! Мама! Я уже не арестант. Это было по ошибке. Я не фашист, а русский человек".
"Сынок! - отвечает ему Александр Иванович Груздев. - У нас в семье вора сроду не было, не было и разбойника. И ты не вор и не разбойник. Приезжай, сынок, похорони наши косточки".
Снова идет Павел Груздев к директору Облстройконторы:
- Гражданин начальник, к тяте бы с мамой съездить, ведь старые уже, помереть могут, не дождавшись!
- Павлуша, чтобы поехать, вызов тебе нужен! - отвечает начальник. - А без вызова не имею права тебя отпустить.
Пишет Павел Груздев в Тутаев родным - так, мол, и так, без вызова не пускают. А сестра его Татьяна, в замужестве Юдина, всю жизнь работала фельдшером-акушером. Дежурила она как-то раз ночью в больнице. Господь ей и внушил: открыла она машинально ящик письменного стола, а там печать и бланки больничные. Отправляет телеграмму: "Северный Казахстан, город Петропавловск, Облпромстройконтора, начальнику. Просим срочно выслать Павла Груздева, его мать при смерти после тяжелых родов, родила двойню".
А матери уж семьдесят годков! Павлуша как узнал, думает: "С ума я сошел! Или Танька чего-то мудрит!" Но вызывают его к начальству:
- Товарищ Груздев, собирайтесь срочно в дорогу! Все про вас знаем. С одной стороны, рады, а с другой стороны, скорбим. Может, вам чем подсобить? Может, няню нужно?
- Нет, гражданин начальник, - отвечает Павел. - Крепко вас благодарю, но поеду без няни.
- Как хотите, - согласился директор.
"Сейчас и пошутить можно, - вспоминал батюшка этот случай. - А тогда мне было не до смеху. На таком веку - покрутишься, и на спине, и на боку!"
"ДА ВЫЗДОРОВЕЕТ ТВОЯ ДАШКА!"
"Велика была его молитва, - говорят об отце Павле. - Велико его благословение. Истинные чудеса".
"На самой службе он стоял словно какой-то столп духовный, - вспоминают о батюшке. - Молился всей душой, как гигант, этот маленький ростом человек, и все присутствовали как на крыльях на его молитве. Такая она была - из самого сердца. Голос громкий, сильный. Иногда, когда совершит таинство причастия, он просил Господа по-простому, как своего отца: "Господи, помоги там Сережке, что-то с семьей..." Прямо у престола - и этому помоги, и этому... Во время молитвы всех перечислял на память, а память у него была, конечно, превосходная".
"Родилась у нас Дашенька, внучка моя, - рассказывает одна женщина. - А дочь, когда была беременна, на Успенский пост отмечала свой день рождения - с пьянками, с гулянками. Я ей говорю: "Побойся Бога, ведь ты же беременна". И когда родился ребенок, определили у него шумы в сердце, очень серьезно - на дыхательном клапане дырка. И девочка задыхалась. Еще днем туда-сюда, она плачет, а ночами вообще задыхается. Врачи сказали, что если доживет она до двух с половиной лет, будем делать операцию в Москве в институте. Раньше нельзя. И вот я к отцу Павлу все и бегала: "Батюшка, помолись!" А он ничего не говорил. Вот приду, скажу - и ничего не говорит. Прожила Даша 2,5 года. Присылают нам вызов на операцию. Бегу к батюшке. "Батюшка, что делать? Вызов на операцию пришел, ехать или не ехать? А он говорит: "Причасти и езжайте". Вот они поехали. Они там в больнице, а я плачу, да все к батюшке бегаю: "Батюшка, помолись!" А потом он мне так сердито говорит: "Да выздоровеет твоя Дашка!" И слава Богу, вот - Дашка его молитвами выздоровела".
"Господь слышал молитву о. Павла быстрее, чем других, - вспоминает один священник. - Кто приедет к нему, у кого что болит - батюшка постучит так запросто по спине или потреплет за ухо: "Ну ладно, все, будешь здоров, не беспокойся" А сам-то пойдет в алтарь и молится за человека. Господь услышит его молитву и поможет этому человеку. Конечно, явно я не могу сказать- вот хромал, подошел к о. Павлу и сразу запрыгал. Не всегда это явно. Человек скорбел-скорбел, а помолился у о Павла, исповедался, причастился, пообщался, попросил его молитв, так все постепенно и отлегло. Пройдет неделя, а он уже здоров". "Молитва везде действует, хотя не всегда чудодействует, " - записано в тетрадях о. Павла. "На молитву надо вставать поспешно, как на пожар, а наипаче монахам". "Господи! Молитвами праведников помилуй грешников".
ЛЕГКО ЛИ БЫТЬ ПОСЛУШНИКОМ
Очень много духовенства окормлялось у о. Павла, и с годами все больше и больше, так что в Верхне-Никульском образовалась своя "кузница кадров", или "Академия дураков", как шутил о. Павел. И это была настоящая духовная Академия, по сравнению с которой меркли Академии столичные. Духовные уроки архимандрита Павла были просты и запоминались на всю жизнь.
- "Как-то раз я задумался, мог бы я быть таким послушником, чтобы беспрекословно выполнять все послушания, - рассказывает батюшкин воспитанник, священник. - Ну а что, наверное, смог бы! Что скажет батюшка, то я бы и делал. Приезжаю к нему - а он, как вы знаете, частенько на мысли отвечал действием или каким-нибудь рассказом. Он меня, как обычно, сажает за стол, тут же Марья начинает что-то разогревать. Он приносит щей, наливает. Щи были удивительно невкусные. Из какого-то концентрата - а я только что причастился - и сверху сало плавает. И огромная тарелка. Я с большим трудом съел Он. "Давай, давай-ка еще!" И несется с остатком в кастрюле - вылил мне все - ешь, доедай! Я думал, меня сейчас стошнит. И я исповедал собственными устами: "Такого послушания, батюшка, я выполнить не могу!" Так он меня обличил.
Отец Павел умел дать почувствовать человеку духовное состояние - радость, смирение... "Однажды накануне "Достойной" - было много духовенства у него - он мне говорит: "Батюшка, ты сегодня будешь ризничий!" - вспоминает один из священников. - "Вот эта риза - самая красивая, надень, и другим выдашь". И, наверно, все-таки какое-то тщеславие у меня было:"Вот, какая риза красивая!" И буквально через несколько минут - отец Павел был дома, а я в церкви, он как-то почувствовал мое состояние - летит - "Ну-ка, снимай ризу!" И отец Аркадий из Москвы приехал, к нам заходит "Отдай отцу Аркадию!" Меня как молнией с головы до пят прошибло - я так смирился. И в этом состоянии чувствовал себя как на небесах - в каком-то благоговении, в радостном присутствии чего-то важного, т.е. он дал мне понять, что такое смирение. Я надел самую старенькую ризу, но был самый счастливый в эту службу".
