СКВЕРНОЕ И ГЛУПОЕ ЗАНЯТИЕ

Батюшка Амвросий и Нектарий о грехе курения

Продолжаю свою мысленную брань с пороком куренья, но пока все еще безуспешно. А бросить это скверное и глупое занятие надо: оно, чувствительно для меня, разрушает здоровье – дар Божий, и это уже грех.
Приснопамятный Старец, батюшка о. Амвросий как-то раз услыхал от одной своей духовной дочери признание:
Батюшка! Я курю, и это меня мучает.
– Ну, – ответил ей Старец, – это еще беда невелика, коли можешь бросить.
– В том-то, – говорит, – и горе, что бросить не могу!
– Тогда это грех, – сказал Старец, – и в нем надо каяться, и надо от него отстать.
Надо отстать и мне; но как это сделать? Утешаюсь словами наших Старцев, обещавших мне освобождение от этого греха, «когда придет время».
Покойный доброхот Оптиной пустыни и духовный друг ее великих Старцев, архиепископ Калужский Григорий не переносил этого порока в духовенстве, но к курящим мирским и даже к своим семинаристам, пока они не вступали в состав клира, относился снисходительно. От ставленников же, готовящихся к рукоположению, он категорически требовал оставления этой скверной привычки и курильщиков не рукополагал.
Об этом мне сообщил друг наш о. Нектарий, которому я не раз жаловался на свою слабость.
– Ведь вы, – утешал он меня, – батюшка-барин, мирские, что с вас взять? А вот...
И он мне рассказал следующее:
Во дни архиепископа Григория, мужа духовного и монахолюбивого, был такой случай: один калужский семинарист, кончавший курс первым студентом и по своим выдающимся дарованиям лично известный владыке, должен был готовиться к посвящению на одно из лучших мест епархии. Явился он к архиепис­копу за благословением и указанием срока посвящения. Тот принял его отменно ласково, милостиво с ним беседовал и, обласкав отечески, отпустил, указав день посвящения. Отпуская от себя ставленника, он, однако, не преми­нул его спросить:
– А что, ты, брате, куревом-то – занимаешься или нет?
– Нет, высокопреосвященнейший влады­ка, – ответил ставленник, – я этим делом не занимаюсь.
– Ну и добре, – радостно воскликнул вла­дыка, – вот молодец-то ты у меня!.. Ну-ну, готовься, и да благословит тебя Господь!
Ставленник архиерею, по обычаю, – в ноги; сюртук распахнулся, а из-за пазухи так и по­сыпались на пол одна за другой папиросы.
Владыка вспыхнул от негодования.
– Кто тянул тебя за язык лгать мне? – воскликнул он в великом гневе. – Кому солгал? Когда солгал? Готовясь служить Богу в преподобии и правде?.. Ступай вон! Нет тебе места и не будет...
– С тем и прогнал лгуна с глаз своих долой, лишив его навсегда своего доверия... Так-то, батюшка-барин, – добавил о. Нектарий, глядя на меня своим всегда смеющимся добро­той и лаской взглядом.
– А вам чего унывать, что не афонским ладаном из уст ваших пахнет? Пред кем вы обязаны?.. А знаете что? – воскликнул он, и лицо его расцветилось милой улыбкой. – Вы не поверите! Я ведь и сам едва не записался в курильщики. Было это еще в ребячестве моем, когда я дома жил сам-друг с маменькой... Нас ведь с маменькой двое только и было на белом свете, да еще кот жил с нами... Мы низкого были звания, и притом бедные: кому нужны такие-то?!. Так вот-с: не уследила как-то за мной маменька, а я возьми да и позаимствуйся от кого-то из богатеньких сверстников табачком. А у тех табачок был без переводу, и они им охотно, бывало, угощали всех желающих. Скрутят себе вертушку, подымят-подымят, да мне в рот и сунут: «На, покури!» Ну, за ними задымишь и сам. Первый раз попробовал: голова закружи­лась; а все-таки понравилось. Окурок за окур­ком – и стал я уже привыкать к баловству это­му: начал попрошайничать, а там и занимать стал в долг, надеясь когда-нибудь выплатить... А чем было выплачивать-то, когда сама мать перебивалась, что называется, с хлеба на квас, да и хлеба-то не всегда вдоволь было... И вот стала маменька за мной примечать, что от меня как будто табачком попахивает...
– Ты что это, Коля (меня в миру Николаем звали), никак курить стал поваживаться? – нет-нет да и спросит меня матушка.
– Что вы, – говорю, – маменька! И не думаю! – А сам скорее к сторонке, будто по делу... Сошло так раз, другой, а там и попался: не успел я раз как-то тайком заемным табачком затянуться, а маменька – шасть! – тут как тут.
– Ты сейчас курил? – спрашивает.
Я опять:
– Нет, маменька!
А где там нет! От меня чуть не за версту разит табачищем... Ни слова маменька тут мне не сказала, но таким на меня взглянула скорбным взглядом, что, можно сказать, всю душу во мне перевернула. Отошла она от меня куда-то по хозяйству, а я забился в укромный уголок и стал неутешно плакать, что огорчил маменьку, мало – огорчил, обманул и солгал вдобавок. Не могу и выразить, как было это мне больно!.. Прошел день, настала ночь, мне и сон на ум нейдет: лежу в своей кроватке и все хлюпаю, лежу и хлюпаю. Маменька услыхала:
– Ты что это, Коля? Никак плачешь?
– Нет, маменька.
– Чего ж ты не спишь?
И с этими словами матушка встала, засветила огонюшка и подошла ко мне; а у меня все лицо от слез мокрое и подушка мокрехонька...
И что у нас тут между нами было!.. И наплакались мы оба, и помирились мы, наплакавшись, с родимой, хорошо помирились!
Так и покончилось баловство мое с куреньем.
Такова была исповедь о. Нектария, одного из наших в кажущейся простоте своей премудрых.

С.А.Нилус. На берегу Божьей реки