Обличения совести — самая жестокая пытка для души

Воистину, совесть есть зеркало: хочешь или не хочешь, а надобно ее стыдиться! Пусть молчат уста, сколько хотят; совесть делает свое дело, и ее обличения — самая жестокая пытка для души. Георгий Кедрин в своей "Летописи" рассказывает, что греческий царь Конста, не желая, чтобы его меньший брат Феодосий принимал участие вместе с ним в управ­лении, заставил его отречься от престола, вступить в духовное зва­ние и принять посвящение во диакона. И вот Феодосий посвящен. Но этого было недостаточно для властолюбца-брата: спустя не­сколько времени, Конста велел его и смерти предать. Новый Каин, братоубийца, думал спокойно жить и счастливо царствовать без брата. Но в ту же ночь, среди глубокой тьмы, когда этот тиран стал засыпать, является перед ним неправедно убиенный брат его, Феодосий, облаченный в священную одежду как диакон, с полной чашей своей крови в руке, причем от теплой крови еще поднимал­ся пар, и говорит ему страшным голосом: "Напейся, братец! Я твой брат, Феодосий, которого ты убил, это — кровь моя, которой ты жаж­дал, так утоляй же ею свою ненасыт­ную жажду —напейся, братец!" Вос­трепетал царь от такого видения, ис­пугался, вскочил с постели и вышел в другие палаты. Успокоившись не­сколько от волнения, он опять лег в постель, и опять то же видение, та же кровавая чаша, и тот же страш­ный голос: напейся, братец! — Так было в первый день, так было и на другой и стало повторяться всякий раз, когда он ложился спать; прихо­дил к нему брат и говорил страшные слова: напейся, братец! Чтоб избавиться от этого страшного привидения, царь выезжал на поля, в сады, на охоту, но и там оно его преследовало, и там устрашало, и там подносило ему смертоносную чашу — напейся, братец! Не вытерпел, наконец, Конста, уехал из Константинополя морем в Сицилию в надежде, что, быть может, с переменой места не будет и привидения, — но и это не помогло. Везде он мучился душой, потому что в своей совести носил причину этого мучения. Везде преследовала его страшная тень — напейся, братец! — И доколе же это продолжалось? Да дотоле, пока по прошествии нескольких лет мучительной жизни праведным попущением Божиим царь-бра­тоубийца не был сам убит в бане, — вот когда допил он эту горь­кую чашу! Бедный Конста! несчастный царь! Ведь то, что тебя так устрашило, было не вооруженным человеком, даже не живым, а уже умершим, — один только образ, одна тень, одна мечта... Но так страшно было для него одно представление совершенного им греха! Совершить этот грех он мог, но смотреть на него не мог! Его обличала совесть, а обличение совести — мука нестерпимая: напейся, братец!

Но в сей жизни совесть обличает сокровенно, потому что и самый грех сокрыт, ее обличений никто не слышит, кроме самого грешника. А в день Страшного Суда совесть будет обличать уже открыто, потому что тогда для всех будут открыты грехи наши, и обличения ее услышит не только сам грешник, но услышат и все ангелы Божии, услышат и все люди, и все диаволы... Все мы во­очию увидим уже не привидение, не мечту, но того самого челове­ка, которого мы, если не рукой своей, то, быть может, словом сво­им, недобрым советом погубили; тогда станет убитый с чашей кро­ви в руках и скажет своему убийце: "Напейся, братец! Моя смерть осталась без отмщения, мои сироты — без пропитания, моя жена — несчастной вдовой; и вот теперь, перед лицом Бога — Судии Правосудного, я показываю тебе кровь мою — напейся, бра­тец!" — Увидим мы тогда бедняка, нами обиженного, и он ска­жет своему обидчику: служил я тебе всю жизнь как раб подневоль­ный, все труды мои, все плоды трудов отдавал я в уплату долга моего, но долг мой и доселе считается неуплаченным. Дом мой вконец был разорен, жена по чужим дворам скиталась, дети оста­вались без хлеба, и я раздет донага... крови моей жаждал ты, вот она: напейся, братец!

Боже мой! Ведь ум наш во всю жизнь ни на одну минуту не оставался без дела, сколько же за все это время он худого пере­думал! Язык наш никогда говорить не перестает, сколько же зла наговорил! Воля наша ко всему греховному склонна, сколько же зла она наделала! Тогда все, что не нагрешили мы языком, до единого слова праздного, все, что не нагрешили умом, до малей­шего помышления, все, что когда бы и где бы то ни было сдела­но нами, со всеми мельчайшими подробностями, предстанет пе­ред нашими очами, откроется перед очами всего мира и всей все­ленной... "Мы увидим тогда перед собой, — говорит святой Василий Великий, — все дела наши, все открыто предстанет пе­ред взорами нашими в том самом виде, как было сказано, как было сделано". О, какое страшное зрелище! Обнаружится тогда лицемерие, которое выдавало себя за добродетель; обнаружится зависть, которая почиталась ревностью по правде; измена, кото­рая признавалась дружбой; осуждение ближнего, которое вы­ставлялось как забота об исправлении других... Горе мне! Когда иду исповедовать грехи мои отцу духовному, у меня выступает холодный пот на челе, я весь краснею от стыда, хотя и наверное знаю, что он будет хранить в глубокой тайне мою исповедь, ни­кому не скажет греха моего, да и самого меня не только ничем не накажет, а еще простит и разрешит во грехах. Но каково мне бу­дет тогда, когда грех мой будет открыт перед всеми Ангелами Божиими, которые будут отвращаться от меня, — перед всеми духа­ми злыми, которые будут смеяться надо мной! О, какой позор! ка­кое смущение! И при этом чувствовать еще укоризны совести моей, которая будет тогда безпощадно обличать меня! О, какое муче­ние! "Сии грехи, которые теперь вижу я, — так я буду тогда гово­рить сам себе, — грехи великие и малые — все они мои собствен­ные... Теперь уже нельзя укрыть их: ныне день, все открывающий. Бог давал мне в земной жизни вернейшее средство получить про­щение через одно только мое слово: согреших, — через одно изре­чение духовника: отпущаются тебе греси твои... И был бы я про­щен тогда, но я этим не воспользовался; убеждали меня к тому и проповедники слова Божиего, и отцы мои духовные, но я не делал по их наставлению; и знал о том, да не делал того! Жил столько- то лет и имел довольно времени, а все же не каялся... Итак, есть ли у меня какое-нибудь оправдание? Но и этого мало. Не довольно с меня было своих грехов, я других ко греху побуждал... Не хотел вот этот человек вредить ближнему, я научил его; не хотел он лгать, красть и обманывать, — я подговорил его... Не знало это дитя никакого зла, — мои слова и разговоры отравили слух его, ис­портили добрый нрав его... И шел бы я теперь один в муку веч­ную, а то ведь увлек за собой других — примером, советом, со­блазном своим! И какое же у меня в том оправдение? Теперь ка­юсь я, но безполезно: прошло время покаяния, — настало время воздаяния! Что ж мне делать теперь? Я сам обличаю себя, я сам на себя приговор произношу! Боже! нет мне нужды в Твоем Суде, осуждает меня совесть моя... Иду добровольно в ад, чтобы укрыть­ся там, чтобы уже не глядеть мне на грехи мои! Прими же меня, о мука вечная! Рай уж не для меня!"

Говорю я об этом, братие, и сам трепещу... Так-то обличает грешника, так-то произносит о нем суд свой его же совесть непод­купная! И нет, по слову святого Златоуста, нет судьи столь безпощадного, как совесть наша. Но постой, душа грешная, подожди, тебе еще нужно выслушать грозный приговор правосудия Божие­го... О, Суд! о душа!

Троицкие листки