Зедергольм не берется опровергать частные факты, но спешить и в этой беседе обобщить вопрос и перенести его на более широкое поприще основных интересов всей церкви. “Не будет ли вредно для церкви вообще отделение болгар от греков, спрашивает он отца Анфима. Это отделение не ослабит ли Великую Церковь (Константинопольскую)?” Потом он спрашивает отца Анфима: “Какой исход греко-болгарской борьбы он находит наиболее благоприятным?” Ответ отца Анфима показывает, что этот афонский монах требовал для соотчичей своих еще немногого. — “Пусть греки дадут нам своего независимого митрополита (экзарха), который ставил бы архиереев в Болгарии и мог бы по временам приезжать в Константинополь. Пусть болгарские епископы имеют доступ и в Синод Великой Церкви и к патриар-шеству.
На Афоне Зедергольм беседовал еще с греком Илларионом (иеродиаконом) об изменениях, которые тогда вносились в административное устройство Великой Церкви. Порта, желая всячески ослабить влияние православия, стремилась ограничить и стеснить власть патриарха посредством усиления светского элемента в окружающем патриарха Синоде и удалить из него так называемых геронтов. Геронтами (старцами, старейшими) называются шестеро митрополитов: Ефесский, Дерконский, Халкидонский, Ираклийский, Никоди-мийский и Кизический. паства этих иерархов находилась собственно за пределами Константинопольской епархии, но жили эти митрополиты в Константинополе, как бы на подворьях среди чужой паствы и, объезжая с одной стороны свои епархии, с другой участвовали в общем управлении патриархии и представляли собой важную опору Царьградскому центральному престолу. Порта стремилась удалить от общих дел этих геронтов и заменить их влияние влиянием светских фанариотов, разумеется, более покорных духу времени, чем епископы. Мирские фанариоты, со своей стороны, по чувству, естественному всякому классу людей, были, конечно, не прочь приобрести побольше влияния на дела церкви, имеющей на Востоке, кроме духовного, еще народно-политическое значение, признанное правительством. Многие из этих фанариотов, люди европейского образования, вероятно, находили самих себя даже более достойными вести церковно-национальные дела, чем эти “отсталые, застывшие в вековой неподвижности епископы старого духа”. Русское посольство того времени почему-то также скорее склонялось на сторону греческих мирян, чем на сторону патриарха. Но патриарха и геронтов отстаивали митрополит московский Филарет и обер-прокурор граф А.П. Толстой14. Я имею под рукой литографированную конфиденциальную записку, составленную в то время в Синоде, в духе благоприятном патриархии и геронтам. Записка эта, данная мне на прочтение Зедергольмом и оставшаяся у меня, по всем вероятием, составленная им самим15. Несмотря, однако, на все эти возражения, геронты были удалены на второй план и только позднее, при восшествии на патриарший престол патриарха Григория VI, они снова били, по его настоятельному требованию, восстановлены в своих правах16. Об этих-то вопросах, об этих реформах, об этих геронтах разговаривал на Афоне грек-иеродиакон с синодальным нашим чиновником.
Вот что об этом сказано в дневнике Зедергольма: “О современных церков-ных делах я имел подробные разговоры со старцем отцом Илларионом. Его мысль состоит в том, что удаление геронтов, хотя отчасти оно может иметь следствия невыгодные, оправдано злоупотреблениями геронтов. Также старец игумен Герасим и иеродиакон Иларион не одобряют того, что в Болгарию архиереями посылаются не природные болгары и даже люди не знающие славянского языка. Как же могут они поучать свою паству? В этом они видят главную причину неудовольствия болгар, хотя и не отвергают возбудительных действий римской пропаганды”.
С болгарином Онфимом и с греком Илларионом Зедергольм говорил об общих церковных вопросах; внутренний же мир его души, раскрывается пред нами яснее, когда он в дневнике своем пишет о другом Илларионе, знаменитом старце и отшельнике.
Здесь он весь, как я уже упоминал, — благоговение и любовь. Он записывал в дневнике свои мнения и возражения, когда касалось до других лиц; об Илларионе он только повествует и только записывает тщательно почти каждое его слово, забывая о своих мыслях при воспоминании о великом пустыннике, — Зедергольм именно в эти-то минуты является более нежели когда-либо самим собою, то есть человеком, желающем достичь, по мере сил, того высшего самоуничижения во Христе, которое зовется духовным просветлением.
Не могу удержаться, чтобы не рассказать здесь о старце. Вот выписки из дневника Зедергольма.
“Скит Святой Анны. Первое свидание с иеросхимонахом старцем Илларионом.
“Отец Иларион родом из грузинских дворян. Четырех лет от роду, его взял к себе на воспитание дядя его, иеродиакон, живший в пустыне безлюдной. По воскресеньям дядя уходил в город говорить проповеди, и малютка оставался один. Случалось, что подходил к келье медведь и наводил на него страх и ужас. Двадцать лет рос Иларион в глубоком уединении, а потом родные его взяли ко двору грузинских царей. Многое в придворной жизни изумляло благочестивого юношу-пустынника. “Как же это, говорил он себе, ведь они христиане. Так как же они постоянно обманывают друг друга, злословят, проводят жизнь в неге и совершают другие дела, совсем не свойственные христианам?” Наконец Иларион возымел твердое намерение бросить мир и принять монашество. Но вскоре посвятили его в иеромонахи и сделали придворным духовником. Отец Иларион оказал важные политические услуги своему отечеству.
“Впоследствии он сопровождал грузинскую царевну в С.-Петербург. Суета столичная глубоко не нравилась ему, тем более, что он замечал, что духовная дочь его стала увлекаться общим примером, нарушала посты и т. д. Наконец он решился тайно уйти и удалился в 1818 году на Афон.
“Здесь он отправился сначала в Ивер, но жизнь там не понравилась ему, и он вступил в строгий общежительный монастырь Дионисиат, но скрыл здесь свое происхождение и то, что он иеромонах. Несколько времени он провел в поварне, но после узнал его на Карее, приехавший из Грузии архимандрит, и по Святой Горе разгласилось, что в Дионисиате скрывается под видом простеца, иеромонах и царский духовник. Огорчился Дионисиатский игумен и стал выговаривать Иллариону. Тот, испросив прощенья у игумена, возвратился было в поварню, но там его не приняли. После этого он жил в строгом уединении сначала в Пирге17 монастырском, потом в совершенном затворе и теперь редко кого видит. Келья его скита в расстоянии двухчасовом, на холме столь уединенном, что там не слыхать ни кузнечиков, ни других насекомых18.
“Отцу Иллариону теперь восемьдесят один год. Роста он среднего, довольно плотного сложения. Черты лица тонкие и правильные. Прежде у отца Илариона были волосы густые, длинные. Он лишился их вдруг, живя в пещере. Брови темные, густые. Борода окладистая, седая. В лице выражается совершенное спокойствие духовного человека, победившего страсти. В разговоре и обращении — необыкновенная простота. Отличительные свойства его — смирение, трогательное в почтенном старце, к которому все питают невольное благоговейное уважение, и ревность о славе Божьей. Речь его одушевленная, сильная.
“Кроме грузинского языка, отец Иларион знает только турецкий и немного греческий. Ученик его, иеромонах Савва, переводит то, что говорит старец с турецкого на греческий, а отец Иероним19 или другие, с греческого на русский.
“Отец Иларион согласился для собеседования с нами отправиться в Руссик.
“Отец Иероним об отце Илларионе рассказал еще следующее: в 1821 году, во время восстания греческого народа, паша был прислан смирить Афон и потребовал к себе игуменов всех монастырей. Вместо Дионисиатского игумена, который побоялся идти, отправился отец Иларион. Паша, бывший родом из грузин, вступил с ним в разговор, выразил удивление, что он пошел в монахи, потом стал хулить христианство и предложил принять ислам. Отец Иларион начал было сильно возражать, но афонские отцы остановили его и силою заставили его отойти и оставаться в задних рядах. Возвратившись в монастырь, отец Иларион рассказал все случившееся игумену, сказал, что совесть не дает ему покоя, что он остался в долгу у паши ответом на его хулы и наконец взял благословение отправиться в Солун, где находился паша, чтобы исповедать пред ним христианство. Пришедши туда, накануне байрами, он застал много гостей у паши, который очень обрадовался его приходу, полагая, что он пришел принять ислам. Но отец Иларион пред всеми гостями стал доказывать паше истину христианства и порицать ислам. Поднялся ужасный крик, и паша был принужден приказать, чтобы о. Илариона сейчас же казнили20. Его повели на площадь и множество народа следовало за ним. Но вдруг какие-то два офицера, в богатой одежде, выхватили его, повлекли за город и, когда народ, следовавший за ними, отстал, сказали по-грузински ему, чтобы он скорее бежал без оглядки. Это были его земляки, любимцы паши, которые сказали ему, что казнь грузина монаха будет стыд для грузинского народа и для них, и что они оставят пашу, если он не помилует его. Паша предоставил им распорядиться, как они знают. Впоследствии отец Иларион с сожаленьем говорил о том, что он по недостоинству своему не сподобился принять мученический венец.
“Еще рассказал сам отец Иларион при мне следующее (в день нашего отъезда с Афона). Когда его выслали из Дионисиатского монастыря, он сел под кусточком и сказал своему ученику, попу Савве: “коли хочешь, иди куда тебе угодно, а коли хочешь остаться у меня будем дожидаться, пошлет нам Бог хлеба или нужно нам умереть”. Ученик не оставил своего старца. Вскоре принесли им хлеба. Потом монахи Анненского скита, знавшие старца, отправились в Лавру, без ведома купили для него келью в Малой Анне, взяли старца под руки, повели его в его келью и положили ему в руку контракт (так называемая омология), заключенная ими за него с Лаврою. Возблагодарил старец Господа. Сидит он в келье, а хлеба нет. наконец приходит монах из Руссика, отец Софроний, и говорит, что привез ему пшеницы десять мешков. С тех пор постоянно из Руссика доставляют старцу хлеб, и больше ему ничего не надо. Он и ученик его постоянно питаются хлебом и водою. В Понедельник 11 июля отец Макарий21 пригласил отца Илариона пообедать с нами. Старец отказался, говоря, что день постный. Отец Макарий сказал, что если старец не будет обедать с нами, то и он не сядет. Старец согласился, и ученик его сел с нами. Старец кушал и рыбу, а отцу Савве подали без масла. После узнали мы, что за то, что он покушал рыбы в Понедельник, старец ничего целый день не ел и не пил ничего и в следующий день лишил себя причастия. К себе отец Иларион строг, а к другим полон снисходительности и любви. 2 числа за обедом отец Иларион спросил: “зачем нам не дают мяса?” 14 числа, когда я говорил ему, что С. сильно тоскует, старец сказал, что это происходит от того, что П.И. изнемог от продолжительного поста, и что, если бы был тут баран, он готов сам изжарить его для П.И. “Мирскому человеку есть мясо не грех, сказал он. Только в пост надо потерпеть”. Во Вторник, двенадцатого июля, говорил я о себе отцу Иллариону. Старец сказал, что познать истину православия — великое дело. Я сказал, что дела должны быть сообразны с верою. “Какие дела христианина? — отвечал отец Иларион. Он не должен иметь двух жен и исполнять другие заповеди, а совершать такие дела, как Антоний Великий, не каждому дано”.
“Еще в Анненском скиту, когда отец Иларион видел меня в первый раз, он обратился ко мне с вопросом, улыбаясь: “отчего я отпустил бороду? Не хочу ли идти в монахи? Когда я впоследствии объяснил о своих намерениях, старец одобрил их и стал говорить о трудностях жизни семьянина и мирянина “Одно дитя глухое, другое кривое, третье хромое, четвертое хорошее, да скоро умирает. А жена — не знаю, какие теперь бывают жены. У мирянина — жена, дети, враги; а монах ничего этого не знает. В мире надо также постоянно лгать, а дьявол это любит”.
“Когда я сказал о распространении у нас итальянской иконописи, итальянского церковного пения, о разрешении на рыбу в среду и пятницу, о предпочтении еврейского текста переводу 70 толковников, о погребении иноверцев православным духовенством, о принятии латин и лютеран посредством одного миропомазания и других различиях наших от греческой церкви (по мнению отца Илариона диакон может служить не причащаясь), отец Иларион сказал, что надобно се это исправить, чтобы еретики не могли попрекнуть нас и, исправив у себя, исправлять что следует и в Константино-польской церкви. Если к этим исправлениям и другим полезным мерам можно даже понудить наших преосвященных посредством царской власти, то и это считает отец Иларион полезным для церкви. Пусть восторжествует всегда истина, на чьей бы стороне она не находилась. Удалив недостойного архиерея, мирская власть не унижает церковь, а охраняет ее. Всякое послабление вредно, если дело касается пользы церкви. Господь любит ревнующих о славе имени Его. Обо всем, что требуется для блага церкви, нужно свидетельствовать дерзновенно хотя бы мирянину пред архиереем и по силам заботиться неослабно. Если же мы сделаем все, что зависит от нас, а усилия наши нее увенчаются успехом, то мы можем скорбеть, как скорбел Иеремия, но не чрезмерно, зная, что дела наши записаны на небесах, и представляя судьбы мира Промысл Божию. В Персии, где апостолы насадили христианство, не осталось ни одного христианина. Как голубица Ноева принесла ветку, означающую милость Божию, так и мы должны полагать пред архиереями и пред кем следует полезное предложение. Если примут — хорошо. Если не примут — мы сделали свое дело. О разрыве с греками отец Иларион полагает, что его страшатся греки больше нас. Когда мы сказали о распространении в России книг кощунственных и т. д., старец сказал, что и этому надо противиться по силам; потом присовокупил, что, слыша это, жалеет, что ушел из России. “Мог бы я жить близ Киева, питаться хлебом и водою и не знать ничего, что делается там, а слышать это теперь — для меня тяжкий канон”. Старец видимо огорчился глубоко.
“Старец редко выходит из своей кельи; для нас он решил посетить Руссик, так как беседа наша касалась исключительно дел церковных. Он оказывал нам благоволение”.
Прибавлять ко всему этому, кажется, нечего. По всем вероятиям, ничего так не утвердило Зедергольма в желании стать монахом, как поездка на Афон и беседы с отцом Илларионом.
Через два года, по возвращении из этой командировки, Зедергольм вышел в отставку и поступил в послушники Оптиной пустыни.
II
Раз почувствовав влечение к православию, Зедергольм предался своей избранной идее со всею твердостью и выдержкой германского характера, со всею ясностью и последовательностью философски воспитанного ума... Ему мало показалось быть православным мирянином; он захотел стать монахом. Это было вполне последовательно. Конечно, не все, а только очень незначитель-ная часть христиан может посвящать себя иноческой жизни, и в самое благоприятное для монашества время монахов бывало немного сравнительно с мирянами. Но последовательность здесь, как известно, та, которая выражена Спасителем в ответе богатому юноше желавшему спастись: Если же хочешь совершен быти, то раздай имение свое нищим и будешь иметь сокровище на небесах, и приходи и следуй за Мною (Матф. 19, 21).
“Заповеди (Христовы), говорит авва Дорофей, объясняя значение монашества, даны всем христианам, и всякий христианин обязан исполнять их; они, так сказать, дань, должная царю. И кто, отрекающийся давать дани царю, избег бы наказания. Но есть в мире великие и знатные люди, которые не только дают дани царю, но приносят ему и дары; таковые сподобляются великой чести, великих наград и достоинств. Так и отцы: они не только сохранили заповеди, но и принесли Богу дары. Дары же сии суть: девство и нестяжание. Это не заповеди, но дары; ибо нигде не сказано в Писании: не бери жены, не имей детей. Так же и Христос, говоря: продаждь имения твоя (Матф. 19, 21), не дал этим заповеди; но когда приступил к нему законник и сказал: учителю благий, что сотворив живот вечный наследую, (Христос) отвечал: ты знаешь заповеди: не убий, не прелюбодействуй, не укради, не лжесвидетельствуй на ближнего своего и проч.... Когда же тот сказал: сия вся сохранил от юности моея, (Господь) присовокупил: аще хощеши совершен быти, продаждь имения твоя и даждь нищим и проч. (Матф. 19, 21). Он не сказал: продай имение твое, как бы повелевая, но советуя, ибо слова: аще хощеши не суть слова повелевающего, но советующего” (Поучение первое аввы Дорофея об отвержении от мира).
Христианство далеко от нынешнего учения земных удобств и земного благоденствия. В основании своем оно есть безустанное понуждение о Христе; и все наши добрые качества, облегчающие нам от времени до времени эту борьбу духа и плоти, суть не что иное, как дары Божии. Заслуга только в вере, в покаянии и в смирении, если не можешь понудить себя; все невольно хорошее в нас, все естественно доброе есть дар благодати для облегчения борьбы. Когда, вопреки сухости сердца и равнодушию ума, идет христианин в церковь или дома становится на принудительную молитву, это выше, с точки зрения личной заслуги, чем молитва легкая, радостная, умиленная, горячая... Такая приятная молитва есть дар, награда, милость. Это не наше, это Божие. Наши только вера и смирение, т.е. презрение к себе и благодарение Богу за все, даже и за нестерпимые муки в здешней жизни.
Один добрый принудительный поступок человека жестокого или холодного (по данной ему, без вины его, натуре) ценнее в глазах церкви, чем многие милости и многие щедроты по природе добродушного и щедрого человека. Симпатичнее нам, людям, будет, конечно, этот последний; мы можем только признать, что ему по благодати отпущен такой высокий дар благости; но один хлеб, брошенный нищему скупцом Петром-мытарем, ценится, по учению церкви, более чем самая привлекательная (в житейском смысле) щедрость расточительного по нраву человека. Возьмем другой пример. Мария Египетская была страстная по природе женщина; она не искала даже мзды за те грешные удовольствия, которые доставляла людям ее красота. Она не по природному темпераменту стала чиста и строга, а по страху Божию. Если б она была женщина с природною благодатью чистоты или некоторой холодности, то ее бы не нужно было скрываться в пустыне. Тогда ей нужна была бы борьба не против чувственности, а против чего-нибудь другого, например: против внутренней гордости, жестокости, лжесмирения, лукавства, как бывает часто с людьми хладнокровными или более чистыми и по природе строгими в нравах.
“Нудящие себя только восхищают царство небесное...” Вот почему монашество стало развиваться и распространяться на Востоке и Западе именно с тех пор, как прекратилось внешнее гонение. Мученичество, внешние гонения — были сначала средством получить “небесные венцы”. Только после мирского торжества христианства явилась потребность иного мученичества, добровольного, свободного отречения от соблазнов, от роскоши, даже от самых невинных, допущенных законом, радостей семейной жизни. Если кто думает, что это легко, пусть попробует. Он увидит, что и в наше время быть добросовестным монахом есть великий труд (я говорю — добросовестным); и если есть у этих добровольных мучеников утешения и отрады, то они или детски просты (например: отдохнуть лишний час, съесть что-нибудь получше, чего давно уже не ел и не видал даже), или самого высокого, самого идеального, мистически-сердечного, так сказать, характера.
Хорошее монашество есть высокий цвет христианства; те, кто думают, что церковь может жить без монашества (хотя бы и весьма несовершенного и слабого) ошибаются. Указывать на то, что первые века церковь жила без монахов, значит впадать в заблуждение людей, не знающих дела. В первые века церковь жила и без правильной церковной службы, без определенной литургии, без окончательного утвержденного учения о таинствах, без ясноразработанного догмата. Если так, если все дело и весь пример в первых двух-трех веках, то отчего же не оставить бы и ясный догматизм, и литургию, и все церковные обряды, предоставить каждому выводить, что ему угодно из Евангелия и апостольских посланий? Однако многие из нерадящих о монашестве и презирающих его испугались бы подобной дерзости...
Монашество, сказал я, есть цвет христианства; слишком молодое деревцо еще не цветет и плодов не приносит; и слишком старое, близкое к гибели, дерево также перестает цвести. Монашество было не нужно в первые века гонений, простоты и сравнительной малочисленности христиан; оно стало потом естественным результатом развития, и гибель монашества была бы верным предвестником гибели самого православного церковного учения, то есть в том народе, который оставил бы иночество.
Вот почему, говорю я, мог человек с таким твердым и философски-последовательным умом, каков был Зедергольм, шаг за шагом дойти до монашества.
Мы были с ним очень близки; я просил его однажды сказать мне, были ли в его жизни, в молодых годах, какие-нибудь сильные сердечные потрясения, какие-нибудь романтические перевороты или нестерпимые бури, которые заставили его удалиться от мира, где он был для своих лет очень выгодно и хорошо поставлен.
Отец Климент улыбнулся своею милою и веселою улыбкой и отвечал мне, пристально поглядев на меня: “видите, я не могу и не стану исповедываться вам; но скажу вам вообще, что таких потрясений, о каких вы, вероятно, думаете, не было. Я шаг за шагом, мыслью дошел до необходимости стать монахом... Я хотел поступить сюда еще раньше, чем пришлось. Но случилось так, что в Петербурге я кой с кем перессорился; покойный Оптинский старец, отец Макарий, узнав об этом, сказал мне: “Нет, поезжай, еще послужи, помирись со всеми и тогда приезжай”. Когда я вернулся и вошел к отцу Макарию, я увидал у него в келье видного молодцеватого мужчину с окладистой бородой в новом подряснике. Это был Богородицкий предводитель Ключарев, поступивший тоже в послушники Оптинского скита. Я был с ним знаком, но так как он прежде брился и носил обыкновенно штатское платье, то я его не узнал. В подряснике и с бородой он стал гораздо красивее. Отец Макарий немного погодя сказал: “что ж, не пора ли и тебе надеть подрясник? Вот, посмотри, Федор Захарыч Ключарев каким у нас молодцом стал!” Я отвечал, что очень рад, и так стал монахом”...
В Оптиной он прожил около пятнадцати лет, был иеродиаконом, потом иеромонахом, но никакой начальнической должности не занимал, ни духовником, ни старцем не был.
Что такое старчество — я постараюсь сейчас объяснить. Вообще из людей, долго заживашихся в миру, как бы искренни и добросовестны они не были, очень редко выходят замечательные духовники и старцы-руководители. Большинство знаменитых старцев очень рано оставляло мир и посвящало себя иноческой жизни.
Почему же Зедергольм выбрал именно Оптину? Я сказал, что Иван В. Киреевский сблизил его с этой обителью. Но было же какое-нибудь серьезное основание особенно рекомендовать новообращенному протестанту именно этот монастырь для руководства в христианской жизни? основание на то, что в Оптиной с 20-30-х годов начало процветать старчество. Что такое “старчество” люди, не посещающие монастырей и незнакомые ни с историей церкви, ни с духом истинного православия, вовсе не знают.
Рискуя привести в ужас некоторых из моих просвещенных читателей, я прямо скажу, что старец у нас есть именно то, что у католиков называется: “directeur de conscience”. Не понравится подобное приравнение может с двух совершенно противоположных точек зрения. Слышать, что православный старец есть то же самое, что “directeur de conscience”, может быть неприятно и очень православному человеку и человеку равнодушному в делах веры; первому — потому, что он смотрит на папство, как на заблуждение, а второму — потому, что “иезуиты де очень лукавы и слишком много стараются приобретать влияния”. И, наконец, разве у всякого нет свидетельства своей собственной совести?
Но этого рода рассуждения происходят лишь оттого, повторяю, что у нас слишком мало знакомы с историей христианства, с его основами, оттого, что настоящий его смысл “не от мира сего” забыт, и образованный человек считает себя вправе брать из христианства то, что ему вздумается и отвергать то, что ему кажется отсталым и бесполезным.
Недавно, случайно перелистывая одно издание шестидесятых годов, я нашел там следующее место, в статье одного из мыслящих соотечественников наших.
Дело идет о поэте Гейне. Вот, что говорит между прочим автор (Н.Н. Страхов).
“При этом идею христианства Гейне толкует совершенно на католический лад; главное ее содержание он видит в презрении к плоти, в преувеличенном спиритуализме, в признании за зло всей природы, всех естественных влечений и радостей, в аскетическом отречении от мира” (Журнал “Заря“, 1870 г. Статья “О литературной деятельности Герцена”).
Таким образом, ученый автор считает особенностью католицизма именно то, что у него есть общего с православным учением.
Не аскетическим взглядом на жизнь, на страх Божий, на смирение, на глубокую прирожденную греховность нашей природы, не отрицанием всемогущества человеческого, ни отрицанием возможности какого бы то ни было счастья на этой земле, не советами безусловно, по мере сил, покоряться учению церкви и советам ее представителей в нашей личной жизни — отличается католичество от восточного православия, а позднейшим искажением тех основным догматов, которые были признаны первоначальной церковью и введением новых, подобно догмату единоличной непогрешимости папы (вместо непогрешимости вселенских соборов), о незапятнанном первородным Адамовым грехом зачатия Божией Матери, или об исхождении св. Духа и от Сына, и другими22. Вообще надо заметить, что папство мало существенного убавило и отвергло из учения единой и всеобщей первоначальной церкви, но, напротив того, прибавило много лишнего. Поэтому в нем и не могло остаться многого из первоначального апостольского и святоотеческого учения.
Зедергольм, читая не совсем правильные нападки на западную церковь в наших светских, а иногда и духовных журналах, говорил мне: “в католичестве истина до того глубоко спутана с самыми опасными для души заблуждениями, что надо обращаться с ними очень осторожно: и хвалить трудно западную церковь, и опрометчиво, невпопад порицать ее опасно перед публикой. Воображая, по неведению, что порицаешь только одно папство, можно очень легко и некоторым сторонам наших верований вредить!”.
Сверх этого, надо заметить еще вот что: хотя вся историческая судьба России тесным образом связана с православием и даже в современной нам великой борьбе за свободу восточных христиан, православие является знаменем, под сенью которого наше войско совершало свои блистательные подвиги; однако надо, в некоторых случаях, как можно внимательнее отличать наши национальные свойства от свойств, принадлежащих самой православной церкви. Учение церкви одно, но приложение это учения к жизни, история практических отношений церкви к народу может быть разная, в разные времена и у различных наций, исповедующих ту же веру. Различать этой чрезвычайно важно уже для одного того, чтобы национальные недостатки или исторические несчастья наши не переносить ошибочно на характер самой церкви. Хомяков в своих письмах к Пальмеру, говорит: “сомневаться в истине православия нельзя только потому, что проповедь его идет не так успешно, как проповедь католицизма. Это может зависеть от национальных недостатков тех народов, которые в настоящее время служат главными представителями восточного православия. Русские и греки виноваты в этом, а не учение церкви”23. Хомяков говорит это относительно внешней проповеди; то же самое можно сказать и относительно внутреннего руководства совестей. Не учение церкви право-славной противно духу старчества (то есть духовному руководству совести), а наши исторические условия, наши национальные недостатки тому виною, что старчество (несомненно сильно развитое у нас в удельный и московский периоды наши) заглохло в последние века не только по отношению к верующим мирянам, но и в стенах монастырей. Подчинясь в общих чертах уставам церкви, высшее и более образованное сословие наше уже давно привыкло полагаться только на собственный ум и собственную совесть даже и в важных вопросах, и к духовнику обращалось лишь как к совершителю треб, который нравственных наставлений не мог преподать. И к несчастью, в большинстве случаев, наше образованное сословие было право. В монастыри не всякий имел время, средства и охоту далеко ездить; а белое наше, и сельское, и городское, духовенство было издавна, за немногими исключениями, поставлено в такое жалкое положение, что кроме боязни, просительной корысти и человекоугодия, оно не могло ничего обнаруживать пред людьми образованных классов. Какое же тут могло быть старчество?
Определяя точнее смысл старчества, надо сказать так: разум наш недостаточен; есть минуты в жизни, когда он нам неотступно твердит: “я знаю только то, что я ничего не знаю”. Нужна положительная вера; у меня эта вера есть. Я знаю, положим, в общих чертах учение церкви. Читал Жития. Там я беспрестанно вижу примеры, как цари, полководцы, ученые и, вообще, миряне прибегали за советами к людям высокой духовной жизни, к людям освободившимся, по возможности, по мере сил человеческих, от страстей и пристрастий. Отпущения грехов на исповеди мне недостаточно; меня это не успокаивает; я не доверяю вполне и постоянно, по долгу христианского смирения, свидетельству одной моей совести, ибо это свидетельство прежде всего основано на гордости личного разума; поэтому в трудных случаях моей жизни, где я беспрестанно поставлен между грехом и скорбью, я хочу обращаться с верой к человеку беспристрастному и по возможности удаленному от наших мирских волнений, хотя понимающему их прекрасно. Я верю не в то, чтобы духовник или старец этот был безгрешен (безгрешен только Бог, и святые падали), ни даже что он умом своим непогрешим (это тоже невозможно). Нет! я с теплою верой в Бога и в церковь и, конечно, с личным доверием к этому человеку за его хорошую жизнь, прихожу к нему, и чтобы он мне не ответил на откровение моих тайн, даже помыслов, я приму покорно и постараюсь исполнить. А при этом я, верующий мирянин, могу быть лично и очень умен, и чрезвычайно развит, и в житейских делах даже гораздо опытнее этого старца. Но стоит мне только вспомнить историю человечества, или взглянуть беспристрастно на окружающую жизнь, чтобы понять до чего же даже гений бывает иногда неразумен и до чего самый хороший человек иногда срывается и в отдельных случаях поступает хуже худого. И священное Писание, и история церкви к тому же совпадают вполне в этом отношении с практическою жизнью. Иуда был апостол, а разбойник разбойничал. И так различно они кончили свою жизнь! Арий был человек лично прекрасной жизни, но он сделал церкви и человечеству более вреда своею умственною. гордостью, чем многие убийцы и развратные люди.
Вот смысл отношений ученика и духовного сына к старцу.
Думать, что подобное отношение к духовику есть исключительно католическая черта и православию совершенно чуждая, значило бы тоже, что считать — что бы такое?... ну, например, что плохая обработка русских полей есть отличительная черта славянских воззрений на агрономию, а не случайный и временный результат исторических и географических условий нашей национальной жизни.
Как же может учение православной церкви не требовать, чтобы духовенство было как можно влиятельнее на нашу личную жизнь, когда оно так высоко ставит и сан священства и монашеский образ?
Наша распущенность, общая и мирянам и духовенству, наше равнодушие, наш “поздний ум, богатый с колыбели ошибками отцов” — вот в чем причина сравнительной слабости у нас духовного руководства, а не в какой-либо существенной черте церковного учения.
Монах, в сущности, все тот же православный христианин, как и не монах, только поставленный в особые благоприятные для строгой жизни условия; и мирянин верующий, в сущности, все тот же аскет, только с большею свободой. Если взять и в наше время целый ряд убежденных христиан, начиная от строжайшего афонского пустынножителя до какого-либо человека богатого или высокопоставленного в обществе, то как бы ни велика была разница во внешнем образе жизни всех этих людей, поставленных между двумя крайностями — между сырой пещерой афонского схимника и барскими палатами русского государственного деятеля, се же идеал сердечный у них один, философия жизни одна, нравственный критерий один, догматы одни, усилия направлены к одной и той же цели, к поддержанию в себе, во время земной жизни, близости к Христу и к Его учению. Быть может, иногда мирянину, занятому гражданскими и другими личными обязанностями, окруженному соблазнами роскоши и живущему во многолюдном городе, труднее принудить себя каждый день заходит только поутру в часовню (как делал, например, погибший столь трагическую смертью, генерал Мезенцев), чем монаху выстоять большую службу; уже по одному труднее, что мирянина ничто к тому не понуждает, кроме собственной веры; а монаха, живущего в общине, понуждает быть в церкви, так называемая, “среда”, тогда как его одолевают лень и рассеянность. Не для Бога, так для братии он пойдет в церковь.
И так, говорю я, разница между самоограничивающим и понуждающим себя о Христе мирянином и монахом только количественная, а не качественная, не существенная. У хорошего монаха те же краски гуще, черты выразительнее, та же сущность, но более освобожденная от всех мирских украшений и тягостей. Иначе, какое же бы могло иметь значение монашество, если б оно не исходило, как высший плод, из того же христианского общества и если бы, с другой стороны, посредством своих молитв, своего примера и своего руководящего влияния, оно на этот внешний христианский мир не влияло?
В этом смысле, говоря о пользе и даже необходимости старчества для монахов, надо подразумевать и то, что оно и для мирян может быть чрезвычайно полезно.
Я даже спрашиваю себя, не полезнее ли оно иногда для мирян, чем для самих монахов? Монах, если он мало мальски добросовестен, сдерживается начальством, общиной; он беспрестанно в церкви слышит поучения, имеет всю возможность читать часто Св. Писание и святых отцев, а мирянину нашего времени когда самому подумать внимательно о Боге и своей душе?
Чтоб указать до какой степени духовенство и старчество были у нас в забвении, лучше всего выписать историю возобновления в Оптиной пустыни этого древнего христианского обычая из жизнеописания Оптинского старца иеросхимонаха Леонида (жизнеописание составлено тем самым отцом Климентом, о котором здесь идет речь).
“В Оптину пустынь отец Леонид прибыл в апреле 1829 года с шестью учениками. Переход отца Леонида в Оптину пустынь весьма замечателен тем, что им введено и упрочено в этой обители, так называемое старчество. Этот, основанный на евангельском, апостольском и святоотеческом учении, образ монашеского жития в наше время пришел в такое забвение, что считаем н лишним сказать здесь о нем несколько слов.
“Старчество состоит в искреннем духовном отношении духовных детей к своему духовному отцу или старцу.
“Не всех же должно вопрошати, но единого, ему же вверено есть и других окормление и житием блистающа, убога убо суща, многа же богатяща по писанию (2-е Кор. 6, 10). Мнози бо не искусни, мнози неосмысленных повредиша, их же суд имут по смерти. Не всех бо есть наставити и инех, но им же дадеся божественное рассуждение, — по апостолу, рассуждение духов (1 Кор. 12, 10), отлучающее горшее от лучшего мечом слова. Кийждо бо свой разум и рассуждение естественно или деятельно или художественно имать, а не вси духовное.
© 2005-2018 Оптина пустынь - живая летопись