Преподобный старец Амвросий

Осуждавшей других преподобный говорил: «…у них, может быть, есть такое тайное добро, которое выкупает все другие в них недостатки и которых ты не видишь. В тебе же много способности к жертве. Но Господь сказал: Милости хочу, а не жертвы (Ос. 6, 6). А милости-то у тебя и мало… Свои жертвы видишь и ими превозносишься. Смиряйся больше духом – смирение и дела заменяет. Терпи все невзгоды и предавайся Богу».

Такими и многими другими словами поучал и спасал он приходящий к нему народ.

Старцу, как и другим святым, было свойственно являться, по мере нужды, людям, находившимся в обстоянии, или наяву, или во сне, для оказания им помощи. Вот несколько случаев.

Прибыл к старцу в Шамордино человек Божий именем Гаврюша, лет сорока от роду, один из тех, кого Господь уподобил детям, сказав, что таковых есть Царствие Божие (Лк. 18, 16). Он жил в Ливенском уезде Орловской губернии и был расслаблен: трясся всем телом и еле мог говорить и принимать пищу; ноги его не действовали. Он лежал и молился Богу. Замечали, что ему многое открыто. Последнюю весну ему явился старец Амвросий, и он встал на ноги и объявил, что идет в Шамордино. Но так как ноги его были весьма слабы и походка неровная, то мать хотела его везти по железной дороге, но он пошел пешком. Старца он встретил под Шамординым. Тот тихо ехал откуда-то. Вокруг него был народ. «Батюшка, – закричал Гаврюша своим малопонятным языком, – ты меня звал, я пришел». Преподобный тотчас вышел из экипажа, подошел к нему и сказал: «Здорово, гость дорогой! Ну, живи тут»…

Передавал скитский иеромонах Венедикт: «Госпожа Карбоньер была тяжко больна и лежала на одре несколько дней не вставая. В одно время она увидела, что старец Амвросий входит в ее комнату, подходит к постели, берет ее за руку и говорит: «Вставай, полно тебе болеть». Она в то же время почувствовала себя настолько крепкой, что могла встать, и на следующий день отправилась пешком из г. Козельска в Шамордино, где проживал тогда батюшка, поблагодарить его за исцеление. Батюшка ее принял, но разглашать об этом до кончины своей не благословил». Другой рассказ: «Выйдя из ограды, я обратил внимание на какое-то особое движение в группе женщин. Какая-то, довольно пожилая, женщина с болезненным лицом, сидя на пне, рассказывала, что она шла с больными ногами пешком из Воронежа, надеясь, что старец Амвросий исцелит ее, и что, пройдя пчельник, в семи верстах от монастыря, она заблудилась, выбилась из сил, попав на занесенные снегом тропинки, и в слезах упала на сваленное бревно, но что к ней подошел какой-то старичок в подряснике и скуфейке, спросил о причине ее слез и указал ей клюкой направление пути. Она пошла в указанную сторону и, повернув за кусты, тотчас увидела монастырь. Все решили, что это монастырский лесник; в это время на крыльце показался келейник, который спросил: «Где тут Авдотья из Воронежа?». Все молчали, переглядываясь. Келейник повторил свой вопрос громче, прибавив, что ее зовет батюшка. «Голубушки мои! Да ведь Авдотья из Воронежа я сама и есть!», – воскликнула рассказчица с больными ногами. Все расступились, и странница, проковыляв до крылечка, скрылась в его дверях.

Она вышла через пятнадцать минут и на вопросы, рыдая, отвечала, что старичок, указавший ей дорогу в лесу, был не кто иной, как сам о. Амвросий или кто-либо уж очень похожий на него. Что ж это такое? Сам о. Амвросий зимой никогда не выходил из кельи, а похожего на него в монастыре нет. И как он мог в самый момент ее прихода к его «хибарке» знать, кто она и откуда пришла?» – спрашивал себя очевидец.

Преп. Амвросий, явившийся наяву, трижды настойчиво будил одну сельскую матушку, говоря, что сейчас ее мужа убьют. Бросившись к мужу, ей действительно удалось помешать совершиться убийству. Этот рассказ стал известен в Оптиной Пустыни от нее лично, когда она приехала благодарить старца за спасение.

А вот рассказ слепого монаха о. Иакова, взятый из дневника С. Нилуса «На берегу Божией реки», печатавшегося в Троице-Сергиевой Лавре.

«Было это, – говорит он, – лет двадцать пять тому назад. В то время я еще был только рясофорным послушником и нес послушание канонарха. Как-то раз случилось мне сильно смутиться духом да так смутиться, что хоть уходи из монастыря. Как всегда бывает в таких случаях, вместо того, чтобы открыть свою душевную смуту старцу, а тогда у нас старцем был великий батюшка о. Амвросий, я затаил ее в своем сердце и тем дал ей такое развитие, что почти порешил в уме уйти и с послушания, и даже вовсе расстаться с обителью. День ото дня помысел этот все более и более укреплялся в моем сердце и, наконец, созрел в определенное решение: уйду! Здесь меня не только не ценят, но еще и преследуют: нет мне здесь места, нет и спасения! На этом решении я и остановился, а старцу, конечно, решения своего открыть и не подумал. В таких случаях, подобных моему, теряется и вера к старцам – такие-ж, мол, люди, как и мы все грешные… И, вот, прийдя в келью от вечернего правила, – дело было летом, – я в невыразимой тоске прилег на свою койку и сам не заметил как задремал. И увидел я во сне, что пришел я в наш Введенский собор, а собор весь переполнен богомольцами, и все богомольцы, вижу я, толпятся и жмутся к правому углу трапезной собора, – туда, где у нас обычно стоит круглый год Плащаница до выноса ее к Страстям Господним.

– Куда, – спрашиваю, – устремляется этот народ?
– К мощам святителя Тихона Задонского! – отвечают.

Да, разве, – думаю я, – святитель у нас почивает? Ведь он в Задонске! Тем не менее и я направляюсь вслед за другими богомольцами к тому углу, чтобы приложиться к мощам великого угодника Божия. Подхожу и вижу: стоит передо мною на возвышении рака; гробовая крышка закрыта, и народ прикладывается к ней с великим благоговением. Дошла очередь и до меня. Положил я перед ракой земной поклон и только стал восходить на возвышение, чтобы приложиться, смотрю – открывается передо мной гробовая крышка и во всем святительском облачении из раки подымается сам Святитель Тихон. В благоговейном ужасе падаю я ниц и, пока падаю, вижу, что это не Святитель Тихон, а наш старец Амвросий, и что он уже не стоит, а сидит и спускает ноги на землю, как бы желая встать мне навстречу…

– Ты что это? – прогремел надо мной грозный старческий голос.
– Простите, батюшка, Бога ради, – пролепетал я в страшном испуге.
– Надоел ты мне со своими «простите»! – гневно воскликнул старец.

Передать невозможно, какой объял в ту минуту ужас мое сердце, и в ужасе этом я проснулся.

Вскочил я тут со своей койки, перекрестился… В ту же минуту ударили в колокол к заутрени, и я отправился в храм, едва придя в себя от виденного и испытанного. Отстоял я утреню, пришел в келью и все думаю: что бы значил поразивший меня сон? Заблаговестили к ранней обедне, а сон у меня все не выходит из головы. Я даже и отдохнуть не прилег в междучасие между утреней и ранней обедней. Все, что таилось во мне и угнетало мое сердце столько времени, все это от меня отступило, как будто и не бывало и только виденный мною сон один занимал все мои мысли.

После ранней обедни я отправился в скит к старцу. Народу у него в это утро было, кажется, еще более обыкновенного. Кое-как добрался я до его келейника о. Иосифа, и говорю ему:

– Мне очень нужно батюшку видеть.
– Ну, – отвечает он, – вряд ли, друг, ты ныне до него доберешься: сам видишь, сколько народу! Да и батюшка что-то слаб сегодня.

Я решил просидеть хоть целый день, только бы добиться батюшки. Комнатку, в которой, изнемогая от трудов и болезней, принимал народ на благословение старец, отделяла от меня непроницаемая стена богомольцев. Казалось, что очередь до меня никогда не дойдет. Помысел мне стал нашептывать: «Уйди! Все равно не дождешься!..», – Вдруг слышу голос батюшки:

– Иван (меня в рясофоре Иваном звали), – Иван, пойди скорей ко мне сюда!

Толпа расступилась и дала мне дорогу. Старец лежал, весь изнемогши от слабости, на своем диванчике.

– Запри дверь, – сказал он мне еле слышным голосом. Я запер дверь и опустился на колени перед старцем.
– Ну, – сказал мне батюшка, – а теперь расскажи мне, что ты во сне видел!

Я обомлел: ведь о сне этом только и знали, что грудь моя и подоплека. И при этих словах изнемогший старец точно ожил: приподнялся на своем страдальческом ложе и бодрый и веселый стал спускать свои ноги с дивана на пол совсем так, как он их спускал в моем сновидении. Я до того был поражен прозорливостью батюшки, особенно тем способом, которым он открыл мне этот дар благодати Божией, что я вновь, но уже наяву, пережил то же чувство благоговейного ужаса и упал головой в ноги старца. И над головой услышал я его голос:

– Ты что это?
– Батюшка, – чуть слышно прошептал я, – простите, Бога ради!

И вновь услышал я голос старца:

– Надоел ты мне со своими «простите!»

Но не грозным укором, как в сновидении, прозвучал надо мною голос батюшки, а той дивной лаской, на которую он один и был способен, благодатный старец.

Я поднял от земли свое мокрое от слез лицо, а рука отца Амвросия с отеческой нежностью уже опустилась на мою бедную голову и кроткий голос его ласково мне выговаривал:

– Ну и как мне было иначе вразумить тебя, дурака? – кончил такими словами свой выговор батюшка.

А сон так и остался ему не рассказанным: да что его было и рассказывать, когда он сам собою рассказался в лицах! И с тех пор и до самой кончины великого нашего старца я помыслам вражиим об уходе из Оптиной не давал воли».

«Батюшка, – обратился к о. Иакову слушатель его повествования, – ну, а после о. Амвросия, к кому вы прибегаете со своими скорбями и помыслами?»

«Куда теперь ходить убогому Иакову? – ответил он на этот вопрос, – храм Божий да келья – только и есть у слепого две привычные дороги, по которым он ходит с палочкой и не спотыкается. А в больших скорбях Сам Бог не оставляет Своею милостью. Было это, скажу я вам, осенью позапрошлого года. В моей монашеской жизни совершилось нечто, что крайне расстроило весь мой духовный мир. В крайнем смущении, даже в гневе, провел этот день, когда мне эта скорбь приключилась, и в таком состоянии духа достиг я время совершения своего келейного правила. Приблизительно в девять часов вечера того памятного дня, нимало не успокоившись и не умиротворившись, я без всякого чувства, только лишь по 36-летней привычке, надел на себя полумантию, взял в руки четки и стал на молитву в святом углу, перед образницей. К тому времени, когда со мной случилась эта скорбь, я уже почти совсем ослеп – мог видеть только дневной свет, а предметов уже не видел… Так вот, стал я на молитву, чтобы совершить свое правило, хочу собраться с мыслями, хочу привести себя в молитвенное настроение, но чувствую, что никакая молитва мне не идет и не пойдет на ум. Настроение моего духа было, приблизительно, такое же, как тогда, двадцать пять лет тому назад, о чем я вам только что рассказывал. – Но тогда жив был еще о. Амвросий, – думал я, – старец мой от дня моего поступления в обитель; ему была дана власть надо мной, а теперь я и убог, и совершенно одинок духовно; что мне делать? Оставалось одно: изливать свои гневные чувства в жестоких словах негодования, что я и делал. Укорял я себя в этом всячески, но оставить своего гнева не мог.